– Чего надобно для этого, говори! Из кожи вон вылезу, но достану.

– Нужны сырые дубовые стволы в два обхвата. – Тут монаха качнуло и он стал медленно оседать на пол.

– Эк, дубина стоеросовая! Да он голодный! – Кобелев вскочил, подхватил на руки монаха и помог тому лечь на лавку.

Прошла еще неделя, в течение которой атаман в лучшем случае спал десять – двенадцать часов в сумме, да и то вряд ли. Боли за грудиной становились еще более продолжительными. Но на них Кобелев старался не обращать внимания. От зари до зари его видели то тут, – то там, то среди казаков, строивших вал, то среди скотников, то в оружейной. Крепость в Песковатом из небольшого оборонного сооружения превращалась в могучее забрало, из бойниц которого торчали пищали, пушки, стальные наконечники самострелов. Монах же, казалось, не ложился совсем. Ему в помощь дали двоих казаков. Но когда те падали от усталости, Савва продолжал в одиночку возиться в своей мастерской. И вот по прошествии семи дней четыре деревянные пушки и три самострела были готовы к бою. Тетива для самострелов бралась из бычьих жил, которые заплетались в косу и натягивались на сам лук. Посредине тетивы находился кожаный карман, куда по желанию можно было положить горсть камней или толстое древко стрелы, способной пронзить лошадь насквозь с расстояния в тридцать шагов. Вообще этот самострел напоминал французский арбалет времен Столетней войны, только вдвое больше, и тетива натягивалась двумя рычагами, что давало возможность перезаряжать гораздо быстрее, нежели с помощью воротка.

Снег почти полностью сошел. Усмань окончательно освободилась ото льда. На ветвях деревьев прыснули первые побеги. Стояли долгожданные весенние дни. И только неумолимое приближение войны не давало покоя людям, изготовившимся на ратный подвиг в Песковатом.

На двадцать восьмой день показался казачий патруль. Кобелев увидел, глядя против солнца из-под руки трех всадников: «Помилуй мя, Боже!». Атаман понял: с каким известием торопятся казаки. Он приказал выйти им навстречу и проводить, чтобы те не напоролись на ловушки.

Инышка опоздал ровно на одну минуту. Он слышал выстрел, но когда выскочил из-за угла трактира, увидел лишь набирающие скорость сани. Карача лежал на спине, неестественно заломив левую руку. Возле плеча по снегу расползалось бурое пятно. Казак спрыгнул с коня, чтобы подойти и осмотреть лежавшего. Но уже откуда-то из темноты улицы спешили два стрельца.

– А ну-ть стой, разбойная душа!

– Какой я те разбойник! Я от атамана Тимофей Степаныча Кобелева везу папирус вашему тысяцкому. А стрелял кто-то из тех вон саней.

– Ты мне зубы не заговаривай. Ты хоть знашь, хто в той карете поехал?

– Не знаю, но догоню. Я этого татарина знаю. Это племянник Джанибека, что сейчас на нас походом идет.

– Ладно, Лукич, чаго с имя церемонится? Этого вяжи, да на допрос к Василь Модестовичу. Татарина, може, к самому тысяцкому?

Инышка плохо видел лица стрельцов, потому как тьма стояла приличная. Только почувствовал, как сильная рука схватила его за локоть. Но казака, да еще разведчика, так не берут. Чуть подавшись назад, он вдруг резко вскинул предплечье, крутнул, затем резко вниз. Стрелец только рот раскрыл, а Инышка хлестким движением ноги опрокинул его на спину, прямо в грязную снежную кашу.

– Всё, ребята, занимайтеся Карачой. А я за санями. Уйдут ведь! Как вернусь, все передам вашему тысяцкому.

Конь понес его по темнеющему санному следу. Он очень быстро нагнал экипаж. Потянул за рукоять саблю, собираясь зайти сбоку и рубануть для начала поводья. А уж если такие меры не помогут, то и…

Враг оказался быстрее и сноровистее. Из темноты в Инышку плюнуло тонким красным язычком пламени. Пуля юзгнула по щеке, оставив багровую ссадину. Поначалу запекло в том месте, но встречный ветер и отчаянная погоня быстро помогли забыть рану. Второй выстрел оказался более точным: чуть ниже колена глубоко кольнуло, да так больно, что из глаз пчелы полетели. Казак только зубы сильнее стиснул. Он уже было нагнал… Но вдруг дверь кареты распахнулась и оттуда что-то выпало. Инышка в темноте не разглядел и даже не думал останавливаться, если бы не женский вскрик. Он вздыбил коня, развернулся и от неожиданности уронил челюсть. На грязном снегу лежала красивая белокурая пани.

– Вот те и раз и два-с! – Инышка аж присвистнул. Про раненую ногу позабыл, словно не кровь в сапог текла, а квас в за пазуху.

– Помогите! – Ядвига протянула руку.

– Ну, давай. Че ж не сподпочь-то ладному человеку!

– Он меня вытолкнул. Этот волк, это животное!

– Хто тя вытолкнул?

– Ротмистр Корсак. Я всё расскажу вашему начальству.

– Тогды, дай-ка я тебя подхвачу. Впереди меня на луке поедешь.

– Где угодно, лишь бы не с ним.

Инышка перегнулся в седле и легко, точно играючи, подхватил пани под плечи и усадил впереди себя. Его тут же обдало неведомым доселе ароматом. Вот так близко с женщиной ему еще никогда не доводилось бывать.

– А почто ж твой ротмистр в Карачу-то палил?

– Говорю же, он зверь, он не человек!

– Ну не убил, и то слава Богу!

– А-а, то есть как не убил?

– Ну так, ранил в плечо.

– Так ведь он уже гонцов отправил с тем, что Карача мертв.

– Как же он мог их успеть отправить, пани, на моих глазах все ведь было. Э, тпру! – Инышка притормозил коня. – Знать, он их отправил еще, не убив татарина. Значит, не сумлевался, что убьет! Вот гад ползучий! Постой, постой. А как же ты, пани, об этом ведаешь?

– Тихо-тихо, прекрасный мой спаситель! – Ядвига закрыла ладонью рот казаку. – Карача мой злейший враг! – А потом, плотно прижавшись к инышкиной груди, часто заговорила по-польски, всхлипывая, переходя на шепот.

У Инышки от такого маневра сладко засаднило под сердцем.

– Я тебя не отдам, дивчина! Ты не бойся! – В голове у парня плыло и кружилось всеми цветами радуги.

– Не отдавай, не отдавай только! Вези меня скорее куда-нибудь!

– Да не могу покамест. Мне надобно сургуч можайскому тысяцкому вручить.

– Плюнь на все. Давай уедем! – Полька продолжала шептать в самое ухо своему избавителю.

И неизвестно что бы пришло на ум Инышке, если бы не рука, вынырнувшая из темноты и схватившая за узду.

– А ну слазь, кобель неструганый! – Бородатое лицо стрельца кривилось от гнева.

– Ребят, вы че? Я же говорил, везу бумагу вашему Ивану Скрябе!

Но уже несколько пар жилистых рук выволакивало его из седла. Инышка попытался сопротивляться. На этот раз последовал такой удар по шее, что несколько разноцветных камешков вылетело из глаз, а потом наступила кромешная тьма.

Сознание возвращалось медленно и трудно, словно карабкалось вверх по ледяной горке. Вот-вот вершина и свет. Но в последний момент не хватало сил для решающего рывка, и снова скольжение вниз, в холодную и черную пропасть. Пропасть не была пустой и безжизненной. В ней находились этажи. На одном этаже какой-то старик в длинной вытянутой шапке читал монотонным голосом молитвы перед горящим костром, в котором корчился живой человек, на другом – орали сумасшедшими голосами голые бабы, вскидывая вверх руки. Инышка жадно смотрел на крепкие женские ягодицы и старался достать до них руками. Были еще этажи, но без отчетливых сюжетов. Просто лица, морды, хари, молодые девы с мужскими членами, хвостатые старухи, знакомые и незнакомые казаки. И была она. Но только в другом образе. Совсем даже внешне другая. С иным лицом. Но Инышка точно знал, что это Ядвига. Во сне не возникало никаких сомнений на этот счет. Они ходили и разговаривали, взявшись за руки. Тонкие запястья, длинные пальцы. Он страстно хочет жениться. Так сильно хочет, что сердце подпрыгивает до горла.

Он несколько раз пробовал разомкнуть веки, но дощатый потолок перед глазами начинал нестерпимо вращаться. Приходилось вновь закрывать глаза. Страшно хотелось пить. Вроде попросил. Но голоса своего не услышал. Только донеслось откуда-то: