Никто не отозвался.

Сарьон снова постучал и с надеждой заглянул в окно.

Я воспользовался случаем и пошёл осматривать территорию. Пройдя вдоль здания, я повернул за угол и заметил, что в большом саду кто-то есть. Я поспешил обратно, к моему господину, и потянул его за рукав, предлагая последовать за мной.

— Ты нашёл их? — спросил Сарьон.

Я кивнул и показал два пальца. Я нашёл двоих из них.

Сарьон вошёл в сад первым, я немного отстал. Женщины, наверное, удивятся, может быть, даже испугаются, увидев нас. Лучше, если они сначала увидят одного отца Сарьона.

В саду пропалывали грядки две женщины. На головах у них были широкополые соломенные шляпы от солнца. Женщины быстро и сноровисто орудовали мотыгами, высоко подоткнув свои длинные, кремового цвета юбки и закатав рукава выше локтей, так, что были видны загорелые до коричневого цвета руки.

На арке у входа висели колокольчики, которые позванивали на ветру, радуя женщин и скрашивая монотонность работы. В воздухе витал густой запах недавно взрыхлённой земли.

Сарьон нетвёрдым шагом пошёл к женщинам. Он открыл калитку, ведущую в сад, но на большее его сил и решимости не хватило. Старик опёрся о садовую ограду. Он несколько раз пытался выговорить имя, но не смог произнести ни звука.

— Гвендолин! — сказал он наконец с такой любовью и нежностью, что, услышав его, никто бы не испугался.

Она и не испугалась. Разве что удивилась, услышав незнакомый голос — ведь в их доме уже двадцать лет не появлялся ни один посторонний. Но она не испугалась. Она прервала работу, подняла голову и посмотрела в ту сторону, откуда донёсся голос.

Она сразу же узнала моего господина. Выронив мотыгу, женщина побежала к нему через сад, топча грядки и цветы, которые попадали ей под ноги. Шляпа слетела с её головы, и по спине рассыпались длинные и густые золотистые волосы.

— Отец Сарьон! — воскликнула женщина и обняла моего господина.

Он крепко обнял её, и они прижались друг к другу, плача и смеясь одновременно.

Воссоединение свершилось, и столь священное мгновение принадлежало только двоим этим людям. Мне казалось, что даже смотреть на них сейчас было бы неуместным вмешательством, поэтому я с почтением и изрядным любопытством перевёл взгляд на вторую женщину.

Я догадался, что это дочь Гвендолин и Джорама. Она тоже оставила работу, выпрямилась и наблюдала за нами из-под широких полей соломенной шляпы. Фигурой и статью она была копией своей матери — складная и грациозная. Судя по развитой мускулатуре рук и ног и хорошей осанке, девушка привыкла к физической работе. Лица её, скрытого в тени шляпы, я не разглядел. Девушка не подходила ближе, осталась стоять на месте.

Я подумал, что она, наверное, испугалась — и разве можно её за это упрекнуть? Она ведь выросла в полной изоляции, совершенно одна, и никогда не видела посторонних.

Гвендолин отступила на шаг, продолжая держать Сарьона за руки, и они с нежностью посмотрели друг на друга.

— Отец, какая радость увидеть вас снова! Вы так хорошо выглядите!

— Для старика, наверное, — ответил Сарьон, ласково улыбаясь. — А ты прекрасна, как всегда, Гвен. Ты стала даже красивее, чем раньше, если такое возможно. Ведь теперь ты счастлива.

— Да, — согласилась она, оглянувшись на свою дочь. — Да, я счастлива, отец. Мы все счастливы.

Тень пробежала по её лицу. Гвендолин крепче сжала руки Сарьона и посмотрела на него почти с мольбой.

— И поэтому вы должны уйти, отец. Уходите скорее. Я благодарна вам за то, что вы пришли. Мы с Джорамом часто гадали, что с вами стало. Он очень беспокоился о вас. Вы так много страдали из-за него, и он опасался, как бы вы не подорвали своё здоровье. Теперь я могу его успокоить, расскажу ему, что с вами все в порядке. Спасибо вам, что пришли сюда, но теперь уходите, и поскорее.

— Похоже, она выдёргивает коврик гостеприимства прямо из-под ног у дорогого гостя! — заметил Симкин.

Я двинул по рюкзаку локтем.

— А где Джорам? — спросил Сарьон.

— Пасёт овец.

Из рюкзака раздалось приглушённое фырканье. Гвен услышала. Посмотрев на меня, она с вызовом сказала:

— Да, он стал пастухом. И он счастлив, отец. Счастлив и всем доволен — впервые в жизни! И хотя он любит и уважает вас, отец Сарьон, вы — часть его прошлого, напоминание о тёмных и ужасных временах. Как и тот кошмарный человек, который приходил раньше, вы снова принесёте к нам эти жуткие времена!

Она имела в виду, что мы принесём дурные воспоминания. Но по болезненно исказившемуся лицу Сарьона я понял, что он увидел в словах Гвендолин другой смысл, более близкий к истине. Не воспоминания мы принесли с собой, а жуткую реальность.

Сарьон сглотнул. Его руки, сжимавшие руки Гвен, дрожали. В его глазах заблестели слезы. Он несколько раз пытался заговорить и наконец решился:

— Гвен, именно поэтому я все эти годы держался подальше от Джорама. Мне очень хотелось с ним повидаться, очень хотелось узнать, хорошо ли ему живётся, счастлив ли он… но я боялся побеспокоить его. Если бы у меня был выбор, Гвен, я бы не пришёл к вам. Но я должен увидеться с Джорамом, — негромко, но твёрдо сказал Сарьон. — Я должен поговорить с ним и с тобой, с обоими. И с этим ничего не поделаешь. Мне очень жаль, Гвен.

Гвендолин долго смотрела ему в глаза. Она увидела боль, печаль и понимание. И твёрдую решимость.

— Вы… вы пришли за Тёмным Мечом? Он не отдаст его, даже вам не отдаст, отец.

Сарьон покачал головой.

— Я пришёл не за Тёмным Мечом. Я пришёл за Джорамом, за тобой, Гвен, и за вашей дочерью.

Гвен ухватилась за него крепче, ища опору. И подняла руку только для того, чтобы вытереть набежавшие слезы.

Я так напряжённо прислушивался к их разговору, что совсем позабыл о девушке. Увидев, что её мать плачет, она бросила мотыгу и быстро побежала к нам. Девушка сдвинула назад шляпу, чтобы лучше видеть, и я понял, что недооценил её. Она совсем не испугалась нас и не подошла сразу только потому, что хотела присмотреться к нам и прислушаться к себе, чтобы решить, как ей следует к нам относиться.

Я пригляделся к ней внимательнее, и в то мгновение, когда я её рассмотрел, моё сердце остановилось. Секундой позже, когда оно забилось снова, я словно родился заново. Я понял, что даже если я никогда больше не увижу эту девушку, всё равно всегда буду её помнить.

Густые и блестящие чёрные волосы разметались непокорными кудряшками по её плечам. Брови у неё были тоже чёрные, широкие и прямые и придавали лицу девушки строгое и задумчивое выражение, которое смягчалось ярким блеском больших и чистых голубых глаз. Эти черты достались ей от отца. На мать она походила мягким овалом лица, острым подбородком, лёгкостью и изяществом движений.

Я не влюбился в неё. Любовь казалась мне невозможной в те первые мгновения нашей встречи, потому что любить можно человеческое существо, а эта девушка была чем-то необычайным, сверхъестественным. Это было всё равно что влюбиться в картину или в статую. Я мог лишь благоговейно восхищаться ею.

«Дочь Просперо», — подумал я, припомнив Шекспира. И насмешливо улыбнулся своим мыслям, вспомнив слова, которые говорила эта героиня при виде незнакомцев, выброшенных на берег искусством её отца: «Какое множество прекрасных лиц! Как род людской красив!»[1]

Но по взгляду девушки, скользнувшему по мне, я понял, что не вызываю в её воображении видения прекрасных иных миров. И все же я заинтересовал её. Она всю жизнь общалась только со своими родителями, но молодых людей тянет к ровесникам, с которыми можно поделиться мечтами и надеждами, понятными только юным. Однако сейчас дочь Джорама в первую очередь волновалась за мать. Она обняла Гвен за плечи, стараясь защитить, и храбро посмотрела на нас. Густые тёмные брови сошлись над переносицей. Девушка требовательно спросила:

— Кто вы такие? Чем вы расстроили мою мать? И почему вы вмешиваетесь в нашу жизнь?

Гвен подняла голову, смахнула слезы и вымученно улыбнулась.