И мне подумалось, что я предпочёл бы его гнев этой печали.
Джорам поднимался по лестнице очень быстро, перешагивая через две-три ступени. Я подивился его выносливости, ведь лестница была весьма крутой, и в ней насчитывалось целых семьдесят пять ступеней. Вскоре я уже задыхался и хватал ртом воздух. Элиза шла рядом со мной, серьёзная и озабоченная. Она молчала и смотрела в спину своему отцу.
— Он хочет поскорее увидеться с отцом Сарьоном, — внезапно сказала она слегка виноватым тоном, словно извиняясь за грубость Джорама.
Я кивнул в знак того, что все понимаю. Потом достал электронный блокнот, написал несколько слов и показал Элизе. Она прочитала и посмотрела на меня. Я кивнул и улыбнулся, стараясь её ободрить. Она улыбнулась в ответ и вздохнула.
— Скоро все изменится, правда, Ройвин? И наша жизнь изменится, и его жизнь… — Она снова посмотрела на отца. — И все это из-за меня. Я так ждала этого дня, я молилась, чтобы он поскорее настал. Я не понимала… О, папа, мне так жаль! Так жаль!
Она подобрала юбки и поспешила за Джорамом с такой скоростью, что я не смог бы угнаться за ней, даже если бы захотел. Но я не огорчился, оставшись позади: мне нужно было время, чтобы разобраться в собственных мыслях. Я медленно двинулся следом за Элизой и Джорамом.
Элиза догнала отца. Она взяла его за руку и положила голову ему на плечо. Он с любовью обнял её и ласково погладил по кудрявым волосам.
Так, рука об руку, Джорам и Элиза поднялись по лестнице и, дойдя до своего жилища, скрылись из виду.
Я продолжал трудный подъем. Мои силы таяли с каждым шагом, ноги пронизывала боль, лёгкие горели, сердце бешено колотилось. Я слышал, как внизу блеяли овцы, запертые на ночь в надёжном загоне. Где-то вдалеке гремел гром — над долинами снова бушевала буря.
Мне вдруг подумалось — а что же станется с овцами, когда мы увезём отсюда Джорама и его семейство? Овцы погибнут без пастуха.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Скруглённая выпуклость на рукояти в сочетании с длинной шеей самой рукояти, короткими, грубыми ручками перекрестья и узким телом клинка превращали оружие в отвратительную пародию на человеческое существо.
Мне пришло в голову, что я могу пропустить первую встречу моего господина и Джорама, и испуг побудил меня карабкаться вверх по лестнице гораздо проворнее, чем я от себя ожидал. Добравшись до верхней площадки, я немного отдышался. Наступил вечер, стемнело, и в жилище Джорама зажгли свет. Большая часть здания осталась тёмной, а по свету в окнах я определил, какие комнаты занимает семейство.
Войдя в ближайшую к освещённым окнам дверь, я прошёл по полутёмному коридору в помещение, которое в прежние времена было, по-видимому, спальней. Раньше здесь жили молодые каталисты, обучавшиеся в Купели. В главный коридор выходило множество дверей, за которыми скрывались маленькие отдельные комнаты. Мебель этих келий была весьма скудной: кровать, стол и умывальник. От холодных стен веяло печалью, которая поселилась в этом месте, когда из него ушла жизнь.
Из коридора не было видно света в комнатах Джорама; я увидел его снова, лишь выйдя в большую комнату, которая, наверное, раньше служила обеденным залом. Из-за двери слева от меня доносились голоса. Из холода и темноты я вышел к теплу и свету. Кухня, в которой когда-то готовили еду для нескольких сотен человек, для семьи Джорама стала не только кухней, но и гостиной.
Я сразу понял, почему они выбрали именно эту комнату. Огромный каменный очаг согревал и освещал помещение. Двадцать лет назад, когда в Купели бурлила жизнь, маги, нанятые каталистами, разводили в очаге волшебный огонь, чтобы готовить еду и обогревать здание. Джорам никогда не владел магией, поэтому он попросту рубил дрова и топил ими печь. Пламя плясало в очаге, потрескивали дрова, дым и искры улетали в трубу над очагом. Я обрадовался теплу: на улице после захода солнца заметно похолодало.
Сарьон и Гвендолин сидели возле огня. Гвен, бледная и молчаливая, смотрела на пламя, иногда со страхом и надеждой поглядывая в дальний угол комнаты. Сарьон вдруг встал и принялся бесцельно бродить по комнате, не находя себе места от волнения. Потом, так же внезапно, он снова сел у огня. Джорама видно не было. Я испугался, что он вообще не захочет увидеться с отцом Сарьоном. Для моего господина это стало бы тяжёлым ударом. Элиза вошла в комнату почти одновременно со мной, только через другую дверь.
— Папа приветствует вас, отец Сарьон, — сказала она, подойдя к каталисту, который поднялся ей навстречу. — Пожалуйста, садитесь и подождите его. Он пошёл мыться и переодеваться. Скоро он присоединится к нам.
Я обрадовался, а Сарьон явно почувствовал облегчение. Гвендолин засуетилась и, сказав, что мы, наверное, проголодались, занялась приготовлением ужина. Я заметил, что Элиза плакала, хотя она очень постаралась скрыть следы слез.
Она предложила мне умыться, и я, с радостью согласившись, пошёл вслед за девушкой. За нами внимательно следил старенький плюшевый медвежонок с оранжевой ленточкой на шее. Он сидел на маленьком детском стульчике, а когда мы проходили мимо, медвежонок шевельнулся и упал со стула, прямо носом в пол.
— Бедный Тедди! — весело сказала Элиза. Она подняла медвежонка и поцеловала его в вытертую макушку, а потом снова усадила на детский стул. — Веди себя хорошо, Тедди, и получишь на ужин хлеб с мёдом.
Оглянувшись на медвежонка, я увидел на его мордочке самодовольную ухмылку Симкина.
Элиза провела меня в семейную спальню — как она сказала, эти комнаты раньше занимали высокопоставленные каталисты. Они были гораздо просторнее и удобнее тех маленьких келий, мимо которых я недавно проходил. Потом мы с Элизой пошли дальше, и девушка, открыв дверь в конце коридора, сказала:
— Это твоя спальня.
В маленьком очаге горел огонь. Кровать была застелена чистым, свежим бельём, от которого пахло лавандой. Пол явно только что подметали. Мой рюкзак лежал возле кровати, а на ночном столике стояли кувшин с горячей водой и таз. Элиза объяснила мне, где находится уборная.
— Можешь не спеша привести себя в порядок, — сказала она. — Папа купается долго, а по вечерам он ещё и плавает. Он не выйдет к ужину раньше чем через полчаса.
Элиза была так же бледна и встревожена, как и её мать. Она улыбнулась только раз — когда поднимала Тедди, но и эта улыбка быстро угасла. Девушка уже собиралась уходить, когда я остановил её.
«Пока у нас есть время, расскажи мне о Тедди», — написал я в своём электронном блокноте.
Элиза снова заулыбалась.
— Я уже говорила, что нашла его в детской. Потом я брала его с собой везде, куда бы ни пошла — пасти овец вместе с папой, работать в саду или стирать бельё вместе с мамой. Ты, наверное, подумаешь, что это глупо, — её щеки слегка порозовели, — но я как будто помню, как Тедди рассказывал мне сказки — об эльфах и великанах, о драконах и единорогах. — Она рассмеялась. — Наверное, я сама выдумывала эти сказки и рассказывала их Тедди, хотя у меня такое странное ощущение, как будто все было как раз наоборот. А ты как думаешь?
Не помню, что я ей ответил. Кажется, написал, что у одиноких детей очень живое воображение. А что ещё я мог сказать? Не моё это было дело — рассказывать ей правду о Симкине!
Элиза согласилась со мной. А когда она уже повернулась к двери, то снова задержалась.
— Теперь, когда я вспомнила… Знаешь, некоторые сказки было довольно страшные. Про герцогиню, оторвавшую себе голову, и как потом её голова попала в суп, про графа, которого по ошибке похоронили живьём, и о том, как королева эльфов захватывает мужчин в плен и превращает их в своих рабов. Каким же мерзким бесёнком я была в детстве!
Она снова засмеялась и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.
Непредсказуемый и ненадёжный, Симкин вполне мог доставить людям немало неприятностей своими шутками, и все ради собственного развлечения. Меня поразило, что Джорам и Гвендолин — в особенности Джорам, который прекрасно знал, что представляет собой Симкин, — позволили ему стать товарищем детских игр своей дочери. Однако Симкин всё-таки не навредил ей и даже оставил по себе приятные — хотя и несколько странные — детские воспоминания.