26 мая на очередном допросе Ягода вновь вернулся к затронутой ранее теме: «Когда по прямому предложению Сталина я вынужден был заняться делом «Клубок», я долго его тянул, переключил следствие от действительных виновников, организаторов заговора в Кремле — Енукидзе и других, на «мелких сошек», уборщиц и служащих… Я уже говорил, что инициатива дела «Клубок» принадлежит Сталину. По его прямому предложению я вынужден был пойти на частичную ликвидацию дела. С самого начала мне было понятно, что тут где-то порвалась нить заговора Енукидзе в Кремле, что если основательно потянуть за оборванный конец, вытянешь Енукидзе, а за ним и всех нас — участников заговора. Так или иначе, но Енукидзе я считал в связи с этим проваленным, если не совсем, то частично». Весной 1935 г., продолжал Ягода, Петерсон заявил ему, что «Енукидзе и он сам очень обеспокоены материалами о заговоре, которые попали в НКВД… В следствии я действительно покрыл Петерсона, но мне надо было его скомпрометировать, чтобы снять его с работы коменданта Кремля. Я же все время стремился захватить охрану Кремля в свои руки, а это был удобный предлог. И мне это полностью удалось… Петерсон был после этого снят, вместе с ним из Кремля была выведена Школа (им.) ВЦИК. В Кремль были введены войска НКВД».[120]

Если скорректировать лексику протоколов, точнее — следователей, не воспринимать дословно, в прямом смысле такие понятия, как «организация», «центр», даже «заговор», то перед нами возникнет четкий и даже честный пересказ хода следствия по «кремлевскому делу». Вернее, как оказывается, по делу «Клубок», которое было поручено Ягоде лично Сталиным. И именно данный факт следует признать бесспорным, ибо ни под каким давлением — физическим или моральным — Ягоде не позволили бы придумывать подобное и, тем более, следователям — вносить в протоколы.

Согласуются с такой оценкой приведенных выше отрывков из показаний Ягоды и даже до некоторой степени подтверждают их следующие факты. Во-первых, весьма двусмысленные фразы Сталина в речи, произнесенной 4 мая 1935 г. перед выпускниками военных академий. «Эти товарищи, — сказал он, — не всегда ограничивались критикой и пассивным сопротивлением. Они угрожали нам поднятием восстания в партии против Центрального комитета. Более того, они угрожали кое-кому из нас пулями… Видимо, они рассчитывали запугать нас и заставить нас свернуть с ленинского пути… Понятно, что мы и не думали сворачивать с ленинского пути… Правда, нам пришлось при этом по пути помять бока кое-кому из этих товарищей. Но с этим уже ничего не поделаешь. Должен признаться, что я тоже приложил руку к этому делу».[121]

Конечно, такие слова можно объяснить намеком на борьбу с лидерами оппозиции либо на процессы, порожденные убийством Кирова. Но в таком случае непонятно, почему же Сталин открыто не назвал неких «товарищей», которым «намяли бока». Не назвал поименно Троцкого, Зиновьева, Каменева. Более того, после шумного освещения в январе 1935 г. прессой «дела» Зиновьева и Каменева, обвинения их в причастности к выстрелу в Смольном, невозможно было говорить, имея их в виду, о «критике и пассивном сопротивлении». Если же предположить, что Сталин намекал на «кремлевское дело» и на Енукидзе, то тогда все встает на свои места. Объясняется и то, что Енукидзе не был назван прямо — до завершения следствия, до процесса и, главное, Пленума ЦК говорить о нем открыто было нельзя. Преждевременно.

Согласуется со словами Сталина, что он «приложил руку к этому делу» и выступление Кагановича на Пленуме. Его слова о том, что Сталин сыграл главную роль в создании дела Енукидзе, о чем шла речь выше. Наконец, в известной степени подтверждает показания Ягоды и то, что произошло вскоре после процессов по «кремлевскому делу». Ничем не мотивированное решение Политбюро от 5 сентября 1935 г. о переводе А. И. Корка с поста командующего Московским военным округом на должность начальника Военной академии им. Фрунзе; его заместителя Б. М. Фельдмана — в аппарат НКО; увольнение в отставку командующего ПВО МВО М. Е. Медведева.

Итак, на сегодняшний день — до существенного расширения источниковой базы, до рассекречивания материалов, хранящихся в Центральном архиве ФСБ, приходится признать несомненным следующее. Из всех возможных гипотез, призванных объяснить и «кремлевское дело», и дело Енукидзе, позволяет включить в себя все до единого известные факты лишь та, что исходит из признания реальности существования заговора против Сталина и его группы.

Здесь, правда, сразу же следует уточнить: а были ли объективные предпосылки или хотя бы теоретическая возможность подобного? Ответ на этот, никогда ранее не задававшийся вопрос должен быть положительным. Ведь отвергнув саму принципиальную возможность заговора как радикальной формы противостояния внутри ВКП(б), следует тем самым исключить достаточно хорошо известное — весьма сильные оппозиционные настроения, не раз перераставшие в открытый конфликт. Разногласия, порожденные слишком многим. Во внутренней политике — провалом первой пятилетки, связанным с ним неизбежным поиском виновных, выхода из кризисной ситуации. Во внешней — уже не вызывавшей сомнения полной сменой курса, которым с 1917 г. следовали партия в целом, Коминтерн, СССР как государство. И еще потому, что часть наиболее сознательных, убежденных и вместе с тем самых активных коммунистов, особенно участники революции и Гражданской войны, сохранили собственное мнение по всем возникшим проблемам, не желая ни принимать новый курс Сталина, ни становиться откровенными конформистами. Продолжали ориентироваться только на мировую революцию, сохранение незыблемыми классовых основ Республики Советов, диктатуры пролетариата. Не желали отказываться от того, что было смыслом их жизни. От единственной цели — достижимой, как они полагали.

Енукидзе и Петерсон, Ягода и его заместители по наркомату, начальники отделов относились именно к такой категории большевиков. К тем, кого называли непреклонными, несгибаемыми. Они, да и не только они, в силу своего политического опыта, не могли не понимать, к чему все идет. А к решительному сопротивлению их могло подвигнуть многое, но окончательно — вступление СССР в Лигу Наций, всегда оценивавшуюся Лениным и Троцким, Зиновьевым да и совсем недавно Сталиным, только негативно, как орудие империализма.

Подвигнуть на действия могла и пошедшая полным ходом подготовка создания Восточного пакта — оборонительного антигерманского блока с Францией, Чехословакией и, как предполагалось, с Великобританией. Иными словами, воссоздание хотя и с новыми задачами все той же Антанты, которая не так уж давно пыталась удушить советскую республику, открыто боролась с нею в годы Гражданской войны.

Повлиять на радикализацию настроений мог и отказ — перед прямой угрозой фашизма — от прежней замкнутости, своеобразного сектантства Коминтерна. Первые попытки создать народные фронты, которые объединили бы вчерашних заклятых врагов, коммунистов и социал-демократов. Наконец, последней каплей, переполнившей чашу терпения, могло стать и стремление Сталина изменить Конституцию, исключив из нее все, что выражало классовый характер Советского Союза, его государственной системы.

Когда же мог возникнуть заговор с целью отстранения от власти группы Сталина? В протоколе допроса Ягоды утверждается — в 1931–1932 гг. Вполне возможно, ибо именно тогда разногласия в партии достигли своего очередного пика: «дела» Слепкова («школа Бухарина»), Сырцова — Ломинадзе, «право-левой организации» Стэна, группы Рютина, высылка за связь с последней в Минусинск и Томск Зиновьева и Каменева. Но скорее всего, тогда возникла еще неясная, неоформившаяся мысль. Заговор же как реальность, опять же, если он существовал, скорее следует отнести к концу 1933 — началу 1934 гг. Как своеобразный отклик на дошедший до СССР призыв Троцкого «убрать Сталина», совершить новую, «политическую», революцию, ликвидировав «термидорианскую сталинистскую бюрократию».