Свои воспоминания я пишу на языке Англии — древней страны на Земле, песни и сказки которой любила Белая Гора. Ее завораживала человеческая культура тех времен, когда не было машин — не только думающих, но и работающих, так что все делалось напряжением мышц людей и животных.

Родились мы с ней не на Земле. Там в нашу пору мало кто рождался. На двенадцатом году войны, которую называли Последней, Земля превратилась в бесплодную пустыню. Когда мы встретились, война длилась уже больше четырех веков и вышла за пределы Сол-Пространства. Так мы считали.

В некоторых культурах этот конфликт именовался по-другому. Мой родитель, сражавшийся за сто лет до меня, всегда звал его Искоренением, а противника — «тараканами» (более близкого слова я по-английски не подберу). Мы же пользовались словом, которое полагали самоназванием врага, — «фундири». Звучало оно отвратительно. Я до сих пор их недолюбливаю, мне и незачем. Проще в самом деле полюбить таракана. У нас с ним хотя бы есть общие предки, и мы вместе вышли в космос.

Одним из полезных — хотя бы отчасти — явлений, появившихся благодаря войне, был Совет Миров, что-то вроде межзвездного правительства. Прежде существовали отдельные договоры, но никто не считал вероятным создание единой организации, поскольку минимальное расстояние между любыми двумя обитаемыми системами — три световых года, а есть и те, до которых все пятьдесят. Ответ на вопрос приходит спустя столетие, с Эйнштейном не поспоришь.

Штаб Совета Миров, если у него был штаб, располагался на Земле. Жить там было плохо. На больной планете обитало меньше десяти тысяч человек — странный коктейль, состоявший в основном из политиков, религиозных экстремистов и ученых. Почти все скрывались под стеклом. Туристы заглядывали в купола, смотрели на руины, но надолго задерживались немногие.

Вся поверхность Земли была по-прежнему опасна, так как фундири наводнили ее нанофагами — микроскопическими аппаратами, настроенными на поиск концентраций человеческих ДНК. Проникнув под кожу, они размножались в геометрической прогрессии, разрушая тело — клетку за клеткой. Больной мог жаловаться на головную боль, лечь поспать, а через несколько часов от него оставался лишь сухой скелет на куче пыли. Когда люди кончились, нанофаги мутировали, стали охотиться за ДНК вообще и стерилизовали весь мир.

Нас с Белой Горой «вырастили» невосприимчивыми к нанофагам. ДНК у нас закручены в обратную сторону, как у многих людей, родившихся или созданных на том этапе войны. Поэтому мы могли без защиты пройти через сложные шлюзы и ступить на выжженную почву.

Сначала она мне не понравилась. Мы были друг другу чужаками и конкурентами.

Завершив последний шлюзовой цикл, я шагнул наружу. Она сидела у выхода из купола «Амазония» на раскаленном камне и о чем-то размышляла. Нельзя было не признать, что она удивительно красива. Вместо одежды — лишь блестящий узор, нанесенный голубой и зеленой красками прямо на кожу. Кругом все серело и чернело, особенно спекшийся стеатит, в который превратились некогда могучие джунгли Бразилии. Небо как кобальт, купол — черно-серое зеркало.

— Добро пожаловать на родину, — сказала она. — Ты — Человек Воды.

Она не ошиблась в склонении, что меня удивило.

— Ты ведь не с Петроса?

— Нет, конечно. — Она развела руками и окинула взглядом свое тело. Наши женщины всегда закрывают хотя бы одну грудь, не говоря уже о детородных органах. — Я с Галана, острова на Селедении. Изучала ваши культуры и немного язык.

— На Селедении тоже так не одеваются. Хотя я там, конечно, не был.

— Только на пляже. Тут очень тепло.

Пришлось согласиться. Еще до выхода мне говорили, что никто не помнит такой жаркой осени. Я снял рубашку, свернул и оставил у двери вместе с герметичной коробкой с продуктами, а потом тоже влез на камень, только на другую сторону — теневую, попрохладнее.

От нее чуть пахло лавандой, возможно из-за краски на коже. Мы соприкоснулись ладонями.

— Меня зовут Белая Гора. Ветерок-Луг-Ручей.

— А где остальные? — спросил я.

На Землю пригласили двадцать девять художников — по одному с каждого обитаемого мира. Люди, встречавшие меня в куполе, сказали, что я прибыл девятнадцатым по счету.

— В основном путешествуют. Переезжают из купола в купол в поисках вдохновения.

— Ты давно тут?

— Нет. — Она потянулась босой ногой и прочертила большим пальцем извилистую линию в пыли. — Вот это — самое главное. Не история, не культура-

Дома ее поза могла бы показаться жутко сексуальной. Но тут я был не дома.

— Ты, когда изучала мой мир, побывала на нем?

— Не-а. Денег не было. А несколько лет назад добралась. — Она улыбнулась мне. — Там красиво почти так же, как я себе представляла.

Потом она произнесла три слова по-петросиански. Их трудно перевести на английский — в нем ведь нет палиндромического наклонения[45]. «Мечты питают искусство, искусство питает мечты».

— А когда ты посещал Селедению, я была еще слишком маленькой, чтобы учиться у тебя. Правда, я многое взяла из твоей скульптуры.

— Сколько же тебе лет?

— По земному счету, около семидесяти осознанных. В сжатом времени — чуть больше ста сорока пяти.

Арифметика никогда мне не давалась. Значит, так: от Петроса до Селедении двадцать два световых года, что дает нам около сорока пяти сжатых. Расстояние между Землей и ее планетой чуть меньше сорока световых лет. Получается запас на полет в двадцать пять световых лет от Петроса и обратно.

Она коснулась моего колена; я вздрогнул.

— Не перегревай мозги. Я сделала крюк — после твоего мира отправилась на Тета-Цент.

— Правда? Как раз когда я там был?

— Нет, мы разминулись меньше чем на год. Жалко было: я ведь именно из-за тебя туда полетела. — Она опять составила палиндром на моем языке: «Охотник становится дичью, дичь становится охотником». — Так вот и мы. Может, ты меня еще чему-нибудь научишь.

Ее тон меня не слишком волновал, но я ответил очевидной фразой:

— Скорее наоборот.

— Ой, вряд ли. — Она сдержанно улыбнулась. — Тебе нечему учиться.

Наверное, я просто не могу учиться. Или не хочу.

— Ты к воде спускалась?

— Один раз. — Она соскользнула с камня и принялась отряхиваться, хлопая ладонями по телу. — Там интересно. Все как будто ненастоящее.

Я взял коробку с едой и пошел следом за нею вниз по тропинке, которая вела к развалинам. Она попросила у меня немного попить — ее фляга так нагрелась, что можно было чай заваривать.

— У тебя первое тело? — спросил я.

— Да, мне пока еще не наскучило. — Я поймал ее восхищенный взгляд. — А у тебя, наверное, четвертое или пятое?

— Я их по дюжине в год меняю. — Она рассмеялась. — На самом деле — второе. Я слишком надолго задержался в первом.

— Ага, я читала про тот случай. Должно быть, кошмарно…

— Да ничего.

Я тогда делал «контролируемую» трещину в большом валуне, и заряды взорвались раньше времени — уронил детонатор. Ноги мне перетерло камнями. Там рядом никто не жил, и когда пришла помощь, я был уже семь минут как мертв, в первую очередь из-за боли.

— Конечно, на мою работу это сильно повлияло. Даже смотреть не могу на многие вещи, созданные в первые годы после того, как получил новое тело.

— Да, на них тяжело смотреть, — сказала она. — Но они хороши и по-своему красивы.

— Все на свете красиво. По-своему. — Мы остановились у руин первого дома. — А ведь тут не только следы времени, хоть и четыреста лет прошло. — Внимательно рассмотрев то, что осталось, я смог отчасти восстановить архитектуру строения — примитивного, зато, что называется, «на века», из укрепленного композитными штырями бетона. — Кто-то тут побывал со взрывчаткой. А я думал, на самой Земле боевых действий не велось.