— Понимаю.

Ученые Земли нашли способ очистить ее поверхность от нанофагов. Но прежде чем терраформировать планету, они хотели выделить небольшую зону для «парка памяти» — чтобы люди не забывали Стерилизацию и те долгие века, когда все вокруг отравляли промышленные отходы. Для оформления парка пригласили художников со всех миров.

Со всех, кроме самой Земли. На Земле люди искусства давно уже только этим и занимались.

На проведение конкурса ушли десятки лет. На каждую из обитаемых планет отправлялся представитель комиссии, причем по четкому графику. Обнародование результатов откладывалось с таким расчетом, чтобы все художники прибыли на Землю примерно в одно и то же время.

Никто не отказался. Даже тем, кто не выиграл конкурс, гарантировался гонорар вдвое больший, чем они получали за то же время у себя дома в свой самый удачный год.

Общая сумма была так велика, что не имела смысла для нормального человека. Я сам — отнюдь не бедняк и происхожу с планеты, где богатство не редкость, так что мне, равно как и еще полудюжине мастеров, хватило одного интереса посмотреть, что можно сделать за такие деньги. Если премию получит житель Тета-Цента или Лаксора, у него, пожалуй, окажется больше средств, чем у правительства его планеты. Если не дурак, больше его на родине не увидят.

Художники должны были договориться, где разместить парк, площадь которого ограничивалась ста квадратными кайметрами. Если же им не удастся прийти к соглашению — что казалось мне неизбежным, — принять решение, заслушав аргументы каждой из сторон, должен был комитет по проведению конкурса.

Большинство мастеров, отобранных для участия в проекте, привыкли, как и я, работать в монументальном масштабе. Правда, с Лаксора прилетела женщина-композитор, а еще двое были обычными специалистами по росписи стен — один работал красками, другой занимался мозаикой. Произведения Белой Горы по самой своей природе не могли храниться долго. Она обычно устраивала что-нибудь повторяющееся, вроде периодически включающегося фонтана. Но, вероятно, у нее хватило бы воображения и на большее.

— Может, и неплохо, что мы встретились не как наставник и ученица, — сказал я. — Про ту первую технику, что ты упомянула, я не знал.

— Это не техника. — Она, похоже, задумалась, что-то вспоминая. — Дело в другом. Я готова была гранит грызть, лишь бы понять, как у тебя получается то, что ты делаешь. — Она сложила руки на груди. Посыпался песок. — В десять лет родители взяли меня посмотреть на Скалу Гауди.

Работа то была ранняя, но до сих пор меня радовавшая. Городской совет Треслинга — процветающего морского порта — нанял меня «что-нибудь сделать» с бесполезным крутобоким островком посреди гавани. Я его слегка подплавил в знак почтения к одному земному художнику.

— Только… ты извини… Ну, по-моему, на нее трудно смотреть. Она чужая, бесцеремонная.

— Не стоит извиняться за свое мнение. Конечно, Скала была чужой — она ведь должна была напоминать Испанию! А что бы ты сделала?

Она встала, подошла туда, где раньше было окно, и облокотилась на подоконник.

— Не знаю. Я ведь совсем не знакома с твоими инструментами. — Она поцарапала камень куском бетона. — Забавно: земля, вода, огонь и воздух. Ты — земля и огонь, а я — два остальных.

Вообще-то водой я тоже пользовался. Скала Гауди окружена морем. Но наблюдение было интересное.

— Чем ты занимаешься? В смысле — на что живешь? Это связано с водой и воздухом?

— Нет. Хотя, конечно, все в мире так или иначе связано друг с другом…

На Селедении нет профессиональных художников. Там все вовлечены в какой-либо вид искусства или музыки, это часть их «целостности», но того, кто ничего больше не делает, сочтут паразитом. Мне бы там не понравилось.

Она развернулась ко мне:

— Я работаю в Нортпортском центре умственного здоровья. Специализируюсь по когнитивной науке — сочетанию исследований и… как это сказать? Джатурнари. «Эм-патическая терапия», наверное.

— По-нашему это называется йадр-ни, — кивнул я. — Так ты подключаешься к умственно больным?

— Разделяю их эмоциональное состояние. Иногда потом бывает полезно с ними поговорить, но не часто.

— На Петросе такого не делают, — почему-то заметил я.

— Ты хочешь сказать — не делают легально.

— Говорят, если бы это помогало, его бы разрешили.

— «Говорят»… А ты сам как считаешь? Только честно.

— Я только и знаю, чему в школе научился. Попытки были, но провалились с треском. Пострадали и врачи, и пациенты.

— С тех пор прошло больше ста лет. За это время наука ушла далеко вперед.

Лучше на нее не давить, решил я. Факты состоят в том, что химиотерапия весьма эффективна, к тому же это и есть наука — в отличие от йадр-ни. Кое в чем Селедения удивительно отсталая планета.

Я тоже подошел к окну:

— Ты уже присмотрела место?

Она пожала плечами:

— Пусть другие решают. Думаю, у меня получится работать где угодно. Вода, воздух и свет есть везде. И вот это тоже. — Она ковырнула землю пальцем ноги. — У них это называется «следами гибели». Осталось от живых существ.

— Ну, оно-то, наверное, все же не повсеместно лежит. Вдруг нас засунут туда, где была пустыня.

— Могут. Но гам тоже окажется вода и воздух — их собираются гарантировать.

— А камень, кажется, нет.

— Не знаю. Что ты будешь делать, если для парка выберут пустыню, где только песок?

— Возьму с собой маленькие камушки.

Я произнес эту фразу на своем родном языке. Одним из значений идиомы была смелость.

Она хотела было ответить, но тут вдруг стало темно. Мы выскочили наружу. С берега быстро надвигалась черная полоса туч.

Белая Гора покачала головой:

— Нам надо в убежище. И поскорее.

Мы побежали к входу в город-купол. У камня, где я впервые увидел ее, стояло невысокое бетонное строение. Пока мы добрались дотуда, теплый ветерок превратился в порывы урагана, несшие кислый пар. По земле застучали капли горячего дождя. Стальная дверь открылась автоматически и тотчас захлопнулась за нашими спинами.

— Я вчера так попалась, — тяжело дыша, сказала Белая Гора. — Даже под крышей плохо. Воняет.

Мы были в пустом холле с защитными ставнями на окнах. Оттуда прошли (она первая) в просторную комнату с простыми столами и стульями и поднялись по винтовой лестнице в наблюдательный «пузырь».

— Жаль, отсюда моря не видно, — сказала она.

Зрелище и без того было грандиозное. Струи воды колотили по голой выжженной земле, а небо каждые несколько секунд раскалывала молния. Рубашку, которую я оставил снаружи, унесло вмиг.

— Другой-то у тебя нет. Придется ходить голышом, как маленькому.

— Грязный получится ребенок. Какой удар по репутации.

— Пойдем. — Она потянула меня за руку. — В конце концов, вода — моя специальность.

Огромная теплая ванна оказалась вдвойне приятна благодаря возможности наблюдать, как снаружи бушует буря. Я не привык купаться вместе с кем-то — даже с собственной женой, с которой провел пятьдесят лет в браке, — но после того как мы голые гуляли по чужой планете и плавали в этой грязной луже, которая тут вместо моря, не чувствовал неудобства. Надеюсь, Белая Гора не стала мочиться в воду. (Скажи я ей об этом, она, вероятно, тут же напустила бы ученый вид и ответила, что моча здорового человека стерильна. Я и сам об этом знаю. Но всему свое время и место.)

На Селедении холостые мужчина и женщина в подобной ситуации скорее всего занялись бы сексом, даже будь они лишь случайными знакомыми, а не коллегами по художественному цеху. Белой Горе хватило такта, чтобы не предпринимать никаких подобных попыток, а может — так я тогда думал — ее не слишком прельщали мои мускулы. В душе перед ванной она предложила потереть мне лопатки, но и только. Я помог ей смыть со спины краску. Спина была красивая — с глубокими ямочками над поясницей, талия тонкая. При других обстоятельствах я бы взял инициативу на себя. Но не стоит обращаться к женщине с предложением, отказ от которого заставит обоих чувствовать себя неловко.