На третий день мне позволили на нее взглянуть. Она спала, бледная, но, кажется, ей все восстановили. Прошел час или больше, и вдруг ее глаза открылись. Новый был почему-то не зеленым, а голубым. Она смотрела мимо меня.

— Мечты питают искусство, — прошептала она по-пет-росиански, — искусство питает мечты.

Потом опустила веки и опять заснула.

Возвращаться наружу она не хотела. Белая Гора всю жизнь провела в тропиках, даже тот год, что была в рабстве, а после травмы лед тем более вызывал у нее отвращение. В «Амазонии» круглый год стояло лето. Власти старались, чтобы все радовались теплу, свету и ярким цветам джунглей.

Я вышел забрать ее вещи. Десять больших листов желтой бумаги снял со стен и скатал. Ожерелье да мешочек редких монет, привезенных с Селедении, — вот и все ее мирское богатство.

Свой проект я решил завершить. Хотел приказать роботам все размонтировать и перенести, чтобы самому вернуться в купол и быть с нею, но потом передумал: хотелось еще раз посмотреть, что получилось.

Так что я вновь прошел через чистку, хотя мог бы и воздержаться — отправить ей вещи с роботами. Но мне надо было убедиться, что она встала на ноги, прежде чем бросать ее на несколько недель.

Она не встала, но уже готова была пуститься в пляс. Когда я пришел в себя после чистки (это заняло всего полдня), то отправился к ней в больницу, а оттуда меня послали в нашу новую квартиру — трехкомнатную, на Плаца де Артистес. В спальне было две кровати, одна оснащенная сложным медицинским оборудованием, но так намного лучше, чем пытаться найти уединение в госпитальной палате.

В воздухе над подушкой парила записка, гласившая, что Белая Гора отправилась в общий зал на вечеринку. Там я ее и нашел — она сидела в изящном кресле-каталке и учила Денли ом-Корд танцу рук. Арфист и флейтист с двух разных планет пытались настроить в унисон свои инструменты.

Она была в хорошем настроении. Денли вспомнила, что у нее назначена встреча, и я отвез Белую Гору на балкон, откуда открывался вид на озеро, полное спящих птиц — между ними, полагаю, имелись и настоящие.

Там было жарко, как всегда. У нее на коже выступила испарина, наверное, оттого, что она устала, танцуя. Свет падал снизу, и ее блестящее лицо казалось тонко вырезанной скульптурой. От операции не осталось и следа.

— Я завтра буду ходить, — сказала она, — не меньше десяти минут подряд. — Потом засмеялась: — Хватит!

— Что — хватит?

— Хватит так на меня смотреть.

Я не сводил взгляда с ее лица.

— Наверное, мне… стало намного лучше.

— Знаю, — улыбнулась она и погладила меня по руке. — Мне показывали снимки. И ты на это смотрел много дней?

— Я смотрел на тебя.

Она прижала мою ладонь к своему лицу. Новая кожа была упругой, но нежной, как у ребенка.

— Отвезешь меня вниз?

Это трудно описать, особенно теперь, когда все рухнуло, но ночь осторожной любви что-то изменила в наших отношениях — во всяком случае, в моем отношении к ней. Я дважды состоял в браке (один был долгим, другой — нет) и сотни раз влюблялся. Но ни одной женщине я еще не принадлежал.

Человек сам себя отдает. У меня было достаточно дам, желавших овладеть мной, но я всегда мог от них уйти, чтобы в буквальном смысле сохранить себя. Всегда считал, что жизнь слишком длинна для того, чтобы ограничиваться одной женщиной.

Конечно, отчасти дело было в том, что жизнь теперь стала короткой. В большей степени — в том, как я бежал сквозь ревущую бурю наперегонки со смертью Белой Горы, а после долго стерег ее, пока к ней возвращались здоровье и телесная красота. Но главное не изменилось: упрямая безмятежность, которую я увидел той теплой ночью, заразила наконец и меня.

Кровать была узкой и жесткой, а простыни холоднее, чем пропахший земными цветами воздух. Я помог ей лечь (постель тут же выгнулась так, чтобы ей стало удобно), но больше она ничего не позволила мне сделать, а говорила лишь о том, чего хотела, и о том, на что у нее были силы. Я хотел ее поберечь, но она напомнила мне праздничный палиндром, в обоих наших языках имевший сексуальный оттенок: «Давать это брать, брать — это давать».

Мы провели две недели так близко друг с другом, как только можно. Я был ей и любовником, и сиделкой; она постепенно крепла. Когда она уже могла проводить большую часть дня в обычной беготне, а не в кресле-каталке и не в своей «умной» кровати, с которой мы составляли не самое миролюбивое трио, то отправила меня наружу — заканчивать работу. Ей тоже надо было сосредоточиться на своем проекте. Желание вернуться к занятиям искусством — хороший признак.

Я не хотел уходить, не зная, что она готовит. Но меня не очень-то и спрашивали.

Выйдя из купола, я понял, что мне предстоит куда более долгий труд, чем я предполагал. Из показаний датчиков было известно, насколько упала температура снаружи и сколько диметров льда там накопилось, но лишь когда я увидел смерзшиеся горы своих материалов, то осознал, как все плохо. Хорошо, что роботов я оставил в доме, и хорошо, что забыл снаружи кое-какие инструменты. Дверь была погребена под двумя метрами снега. Пришлось прорубать туннель — никогда бы не подумал, что мастерство скульптора можно применять вот так.

Я подумал, не позвонить ли Белой Горе и не сообщить ли, что задержусь. Но мы договорились не мешать друг другу, а она, вероятно, приступила к работе, как только попрощалась со мной.

Роботы напоминали плохую труппу комедиантов, но восхищаться их представлением я мог не больше часа подряд. Стало так холодно, что пар изо рта оседал на бороде и усах ледяной коркой. Дышать было больно, а дышать глубоко — еще и опасно.

Так что в основном я следил за происходящим из-под крыши. Весь дом принадлежал мне одному, остальные давно ушли в купол. Когда я не работал, то напивался, чего не делал уже сотни лет.

Было очевидно, что функциональную модель я не построю. При постоянно меняющемся ветре уравновесить ее было невозможно. Но нам с роботами и так не хватало рук и прочих хватательных отростков, чтобы все разобрать и перетащить через шлюз в купол. Делать это было скучно, зато трудно. Все лазерные работы производились в помещении, чтобы дать камню предварительно согреться до комнатной температуры, а то он мог раскрошиться или потрескаться. Ни кондиционер, ни пылесосы не справлялись, так что спустя какое-то время я почувствовал, будто живу в литейном цеху: повсюду налипла каменная пыль, а в сухом воздухе пахло металлом.

Так что я без всякого сожаления засунул в шлюз последний фрагмент. Пусть меня сколько угодно чистят, если внутри ждет Белая Гора.

Она не ждала. Не было еще нескольких человек. Мне осталось вот это письмо:

В день, когда нам велели вернуться в «Амазонию», я поняла, как будет выглядеть мое произведение, и решила, что должна обо всем молчать, чтобы избавить от печали. И от попыток отговорить меня.

Как ты уже, наверное, знаешь, ученые определили, что фундири каким-то образом ускорили эволюцию Солнца. Оно продолжит разогреваться до тех пор, пока через тридцать–сорок лет не произойдет взрыв, который называется гелиевой вспышкой. Солнце станет красным гигантом и сожжет Землю.

Космических кораблей не осталось, но есть способ спастись. Необычный.

На высокой орбите запаркован огромный межпланетный транспорт, который использовали при терраформировании Марса. Он на пару столетий старше тебя, но, как и ты, прекрасно сохранился. Мы собираемся отлететь на нем на достаточное расстояние, чтобы выжить при взрыве, и остаться там, пока ситуация не изменится.