— Статуя была египетская? — нетерпеливо спросил Юнас.

Линдрот потер брови.

— Он ничего об этом не сказал, а я забыл спросить. Как глупо, — и как я не догадался?

Но, во всяком случае, этот ректор из Мариефреда рассказал, что в дневнике написано о проклятии, которое лежит на статуе. Поэтому владельца статуи без конца преследовали несчастья. Бедняга художник просто не мог больше держать статую у себя. Несмотря на то, что очень ею дорожил. Он сам был скульптором и не мог с ней расстаться. Несчастья сыпались на него одно за другим. Но когда, в довершение всего, умерли двое его детей-близнецов, совсем еще младенцы, он написал своему другу, умоляя приехать помочь ему. Он решил вернуть статую туда, откуда ее взял, но не хотел делать это один.

— «Откуда взял»! — подчеркнул Линдрот. — Да-да, именно так он и сказал. Мне это показалось любопытным, ведь получается, что один и тот же человек сначала взял, а потом положил статую обратно. Я спросил ректора, точно ли он запомнил эти слова, а он ответил, что обратил на них особое внимание. Ведь страшно подумать, что статую, которую однажды захоронили, снова выкопали, а потом закопали обратно.

— Выкопали и закопали обратно? Так, значит, она лежала в земле? Он так и сказал? — спросил Давид.

Линдрот почесал свои брови и задумчиво посмотрел на него. Нет, в этом он не уверен. Возможно, ректор сказал «захоронили», или «достали», или… Нет, Линдрот не помнил, но речь точно шла о захоронении.

— А где ее захоронили? — поинтересовался Давид. — Он сказал?

Нет, не сказал к сожалению. Линдрот спрашивал, но у ректора плохая память на названия, и к тому же это было давно. С тех пор, как он прочел дневник, а это было в детстве, он больше его не видел.

— А почему он не может разыскать этот дневник? Мы обязательно должны его почитать, — сказал Юнас.

Ректор действительно пытался как-то его найти, но дневник пропал, его нигде не было, о чем ректор очень сожалел.

— А значит, придется довольствоваться тем, что ему удалось вспомнить, — произнес Линдрот. — Это, кстати, не так уж и мало.

— Вот именно! — сказала Анника. — И ведь, скорее всего, это та самая статуя! А копия? Наша подделка… Что все это значит?

— Да-а, милая Анника, поверь мне, я долго ломал над этим голову. — Линдрот положил в рот «салмиак», которым угостил его Юнас. — По-моему, есть только одно разумное объяснение. Ведь сказали же в Гётеборгском музее, что копия выполнена в начале девятнадцатого века неизвестным художником… А что, если — по крайней мере, мне так кажется — что, если этот неизвестный и есть наш несчастный художник, который был так привязан к статуе, что не хотел с ней расставаться? Он взял и сделал себе копию, безопасную копию, а статую захоронил.

— Да, звучит логично, — задумчиво произнес Давид. — Но… но… но?..

Линдрот вздохнул.

— Я с тобой согласен, Давид. В этой истории действительно много «но».

— Вот именно! — ответил Давид. — Во-первых: где лежала статуя, когда он ее достал? Во-вторых, как он о ней узнал? В-третьих, почему он ее достал? И наконец — кто этот человек?

Линдрот покачал головой. Слишком много вопросов сразу.

— Да-а, Давид… видишь ли, я об этом ничего не знаю… Единственное, что я могу сказать, это что у ректора в Мариефреде хранится старая картина, написанная, если верить дневнику, этим несчастным художником. Она досталась ему по наследству. Это смоландский пейзаж, и он подписан К. А. Ц. или Н. А. Ц. , первая буква видна нечетко.

— Значит, фамилия начинается на Ц, — сказала Анника. — Надо попытаться найти старого смоландского пейзажиста с фамилией на Ц.

— Да, возможно, — согласился Линдрот и, встав, направился к окну.

— Ужас, сколько ос! А сколько я уже выпустил сегодня… Кыш, вон отсюда! Кыш, кыш!

— А еще этим летом удивительно много навозных жуков, — сказал Давид.

— Правда? А я и не заметил.

— Зато я заметил, — ответил Давид. — Они мне всюду попадаются, в самых неожиданных местах…

Поезд в северном направлении только что прошел. Окна перестали звенеть, подвески в хрустальной люстре тоже, постепенно прекратилось все дребезжанье, и в комнате Селандерского дома, где стояли цветы, стало тихо. Все успокоилось…

— Тихо в поле, тихо в небе, тишина на белом свете, — прошептал Давид.

Селандриан до сих пор цвел, на нем распускались все новые и новые цветы, распространяя аромат по всей комнате.

Медленно тикали напольные часы.

— Пейзажист на Ц. Из Смоланда? — сказал Юнас. — А может, Йерпе…

— Ну уж нет! Попробуй только позвонить Йерпе! — Анника угрожающе посмотрела на Юнаса.

Да, нет, Юнас и не собирался ему звонить, он просто подумал, что на самом деле Йерпе довольно находчивый малый…

— Слишком находчивый! — язвительно ответила Анника. — И не думай, Юнас. Я серьезно. Никакого Йерпе!

— Ладно… только бы мы поскорее что-нибудь нашли, — вздохнул Юнас. — Так долго продолжаться не может!

— Не будем торопиться, — сказал Давид. — Думаю, мы приближаемся к разгадке — медленно, но верно. Все должно раскрыться само собой…

— Думаешь? — недоверчиво переспросила Анника. — А мне так совсем не кажется. Вдруг, откуда ни возьмись, появляется этот художник — ведь это может быть кто угодно! По-моему, все только еще сильнее запутывается.

— Сегодня утром папа сыграл мне свою песню для хора, — сказал Давид, — и мне показалось, что я снова различил голос, который слышал во сне… Мне кажется, что это пела Эмилия… «Цветик, цветик, ты же знаешь… расскажи мне, нашепчи мне… дуновеньем укажи мне…»

— Она пела эти слова?

— Да, именно эти слова.

— Бедная, бедная Эмилия… — сказала Анника. — Она звала Андреаса, хотела, чтобы он дал ей знак, что жив. Но он этого не сделал.

— Ты-то откуда знаешь? — усомнился Давид.

— Он должен был писать, — ответила Анника. — Посылать письмо за письмом. Писать всем, кого знал в Шведской земле, и просить их передать Эмилии, что жив и любит ее. Раз уж он так неожиданно сорвался с места и уехал. Он же видел ее в слезах. Как он мог уехать, ничего не объяснив?

Но Давид сказал, что Анника просто не хочет понять Андреаса. Она ополчилась против него, приняв сторону Эмилии. Во-первых, нужно учитывать, как в то время работала почта. Ждать письма из Южной Америки в восемнадцатом веке — это все равно что сегодня ждать письма из космоса: Андреас мог написать тысячу писем, которые просто не дошли. Это то же самое, что бросать в море бутылку с запиской — вероятность, что письмо найдет адресата, так же мала. Если ты находишься далеко от побережья и не можешь сам найти корабль, идущий в Швецию, и передать письмо лично кому-нибудь в руки, то затея, считай, безнадежная. К тому же суда часто тонули. Давид был уверен, что Анника несправедлива к Андреасу.

— Тогда нечего было уезжать, если переправлять письма так сложно, — возразила Анника.

— Не забывай, — сказал Давид, — что, возможно, Эмилия в самом деле вела себя немного странно. Она была беременна, но почему-то ему об этом не сказала. Андреас мог заметить, что она что-то скрывает. Он знал, как Эмилия зависит от своего отца. И вполне мог подумать, что она все-таки решила не перечить ему и выйти замуж за Малькольма Браксе.

Но Анника считала, что Андреас знал Эмилию гораздо лучше. После стольких лет, проведенных вместе! Ведь все это время она была ему верна! И если даже ему показалось, что она что-то скрывает, то уехать, не выяснив, что с ней, непростительно. Нет, Анника была убеждена, что для Андреаса путешествие было важней, чем Эмилия.

— Зачем ты идеализируешь Андреаса? — сказала она.

— Не знаю, но если веришь в какое-то дело, веришь, что это важно, очень важно для многих людей, то, может быть, пожертвуешь ради него даже собственным счастьем, — спокойно произнес Давид.

— Не знаешь? — Анника серьезно посмотрела на него и повторила: — Ты уверен, что не знаешь?

— Я чувствую, что не могу до конца представить себя на месте Андреаса, хотя понимаю его, — ответил Давид, — потому и сказал, что не знаю.