– Животик оголяем, к процедуре готовимся, – командует она.

Послушно выполняю оказания и слегка вздрагиваю, когда кожи касается немного прохладный гель. Врач крепит у меня на животе датчики, зафиксировав их поясами.

– Когда будете чувствовать шевеления, жмите на эту кнопочку, – инструктирует она. – Это поможет соотнести движения ребенка со всплесками сердечной активности. Все понятно?

– Вроде бы да.

– Сидите спокойно двадцать-тридцать минут. Я к вам подойду.

За листанием экономического журнала отведенное время проходит довольно быстро, поэтому, когда врач возвращается, я даже не успеваю заскучать.

Спросив, как у меня дела, она несколько мгновений пристально вглядывается в результаты кардиотокографии, а затем меж ее бровей залегает глубокая складка.

– Все в порядке? – тревожусь я.

– Эм… Давайте еще минут пятнадцать понаблюдаем, – отзывается она.

Нажав пару-тройку кнопок, врач опять покидает кабинет, а у меня в душе поселяется сомнение. Для чего продлевать время исследования? Вероятно, что-то в результатах ее смутило. Есть ли основания для серьезных опасений или это обычная предосторожность?

Сосредоточиться на журнале больше не получается, поэтому я просто сижу, глядя в одну точку, и стараюсь размеренно дышать.

Когда врач вновь появляется в кабинете, все мое внимание устремляется к ее мимике. Однако лучше от этого не становится: на ее лице снова цветет недовольное выражение. Она хмурится и покусывает нижнюю губу.

– Так, Морозова, давайте мы с вами пройдем в кабинет УЗИ, – наконец произносит она.

– Зачем? Что-то не так с КТГ? – паника подкрадывается к горлу.

– Сердцебиение слишком высокое, – произносит она задумчиво. – Сделаем УЗИ, а потом доплерометрию.

Меня ведут в темный кабинет, где я располагаюсь на невысокой кушетке и вновь оголяю живот. Пока датчик елозит по коже, я мысленно молюсь, чтобы все было хорошо и чтобы тревога, читающаяся на лицах врачей, была ложной.

Они опять хмурятся. Хмурятся и сыплют непонятными мне медицинскими терминами, среди которых я улавливаю слова «тахикардия» и «гипоксия». Они мне не нравятся и навевают еще большую панику.

– Объясните мне, пожалуйста, что происходит? – обращаюсь к УЗИстке.

– Все, встаем, – говорит она, протягивая мне салфетки, чтобы я могла протереть живот. – Возьми результаты исследований и пройди в двадцать второй кабинет. Там тебе точно скажу, что, куда и зачем. И не волнуйся чересчур, поняла? Ребенок все чувствует. А у него и так сердечко больно шибко колотится.

На ватных ногах плетусь в нужный кабинет, время от времени борясь с накатывающий дурнотой. Меня часто подташнивает, когда я нервничаю. Легко сказать «не волнуйся». А как это выполнить – вопрос. От таких новостей не то что волнение, настоящий панический страх настигает.

– Добрый день! – здороваюсь с седовласой женщиной, которая на пару минут заходила в УЗИ-кабинет во время моего исследования. – Мне сказали, это вам показать.

– Здравствуйте, – она принимает у меня бумаги и погружается в написанное.

Врач молчит не больше минуты, но это время для меня растягивается в вечность. Я так измучена неведением, что готова рвать на себе волосы.

– В общем, дела с сердечком у нас неважные, – наконец говорит она. – Нужна госпитализация. Выдам тебе направление.

– Что… Что это значит? – мой голос дрожит.

Она опять пускается в терминологию. Из ее речи я понимаю лишь половину, но одно становится очевидным наверняка – тянуть до схваток и естественных родов небезопасно для здоровья малыша.

– То есть меня ждет кесарево сечение? – уточняю я.

– Да, экстренное, – кивает она. – Сейчас иди домой, собери все необходимые вещи и бегом в роддом.

Никогда бы не подумала, что мои роды начнутся вот так – без схваток и в состоянии жуткой подавленности. У меня с детства было хорошее здоровье, и я жила в убежденности, что непременно рожу сама. Без наркоза и оперативного вмешательства. Так, как рожала меня моя мама, а ее – бабушка.

Поэтому теперь, готовясь к экстренному кесареву сечению, я испытываю жгучее разочарование и какую-то иррациональную злость. Беременность протекала довольно гладко, и ничего не предвещало подобного исхода. Как же так вышло, что малышу вдруг стало плохо в моей утробе? Может, это моя вина?

Горячее отравляющее чувство жжет меня изнутри, мешая сконцентрироваться на том, что говорят мне врачи. Я вроде слушаю и даже как будто понимаю, но по-настоящему вникнуть не могу. Голова разрывается от вопросов, а сердце – от волнения. Не за себя, нет… За ребенка, которому, судя по торопливой сосредоточенности медперсонала, сейчас ой как несладко.

Эпидуральная анестезия. Фиксация рук и ног. Надрез. Говорю, что я все чувствую. Мне увеличивают дозу обезболивающего. Неприятное тянущее ощущение и существенное давление в области живота, как будто там стирают белье. Закусываю нижнюю губу и приказываю себе быть сильной.

Того, что со мной делают, я не вижу – перед глазами ширма, и я рассматриваю ее заломы с напряженным вниманием. Врачи переговариваются между собой. Негромко и серьезно. Вроде бы все идет неплохо. По крайней мере, я очень хочу в это верить.

Секунды перемалываются в жерновах времени, превращаясь в вечность, тянущуюся, словно жвачка. Сколько времени я уже лежу? Минуту? Полчаса?

Детский крик прорезает напряженную тишину операционной, и я распахиваю глаза чуть шире. Он жив! Мой ребенок кричит, а значит он жив! Это самое-самое главное! Остальное мы переживем, с остальным мы справимся!

Кажется, из глаз брызгают слезы, потому что изображение реальности вдруг резко мажется и плывет. Чувствую, как мне на грудь кладут малыша. Живого, теплого и такого моего.

Тяну носом его волшебный запах и погружаюсь в блаженную негу. Это ощущение не сравнить ни с чем! Ни с какими радостями жизни! Это абсолютное безусловное счастье, которое наполняет, переполняет, выливается через края и затапливает собой действительность.

Крошечные ручки, крошечные ножки, носик, глазки – это все мое. Любимое и бесконечное родное. Я с обожанием скольжу взглядом по собственному ребенку, когда внезапно у меня его отнимают. Настигшее чувство пустоты подобно удару под дых – резкое и болезненное.

Куда его несут? Почему забрали? Мы с ним ведь только-только повстречались!

Я открываю рот, чтобы прокричать терзающие меня вопросы, но тут раздается оглушающий приговор «общий наркоз».

– За-зачем? – лепечу я. – Я нормально себя чувствую…

Мне не отвечают. А затем на лицо опускается маска:

– Вдохните кислород, – доносится до меня команда, которую я послушно выполняю.

Окружающий мир стремительно теряет краски, а затем и вовсе погружается в густую непроницаемую мглу.

Просыпаюсь, потому что меня потряхивает. Как от жуткого холода, хотя по ощущениям в палате довольно тепло. Тщетно пытаюсь унять дрожь и озираюсь по сторонам. Оцениваю, где я, что со мной и сколько сейчас времени.

Белые стены палаты безошибочно указывают на то, что я в больнице. Солнце за окном сигнализирует о том, что сейчас еще день. Интересно, сколько я проспала? Пару часов или целый день?

С трудом соображая, принимаю сидячее положение, но меня ведет в сторону. Едва успеваю подставить руку, чтобы не свалиться с койки. Тело ноет и ощущается как один большой синяк. Такое чувство, что по мне раз двадцать проехался каток. Туда-сюда.

– Морозова, – в палату заходит мужчина в белом халате. – Как ваше самочувствие?

– Ну-у… Нормально, – выдаю с натяжкой.

На самом деле мое состояние невообразимо далеко от нормального, но, учитывая то, что мне пришлось пережить, жаловаться было бы глупо.

Врач задает мне еще несколько общих вопросов, и, уходя, обещает, что меня скоро переведут в общую палату.

– А ребенок? – встревоженно бросаю ему вслед. – Когда я его увижу?