В редакции Алекс сразу идет к Антону. Я болтаюсь по офису. Николь пишет, что они с Ваней скоро приедут, сноб Антон Геннадьевич припахал.

Перегибаюсь через стойку, и смотрю, как секретарь сортирует коробки. Она поднимает растрепанную голову и улыбается.

— Кристин, закинь бумагу в туалеты, если не трудно, — сует мне коробку.

Выполняю поручение.

Вот так. Носим кофе, заботимся, чтобы сотрудникам было, чем подтереться — мы тут занимаемся чем угодно, только не журналистикой.

Четыре женских кабинки, дальше дверь напротив и четыре мужских. Уже выхожу из последней, когда в туалет влетает Егор. Прижимает трубку к уху и говорит:

— Да-да, пап, в издательстве.

Шмыгаю обратно. Слежу за ним в приоткрытую дверь.

Он стоит перед зеркалом, зачесывает пальцами волосы назад и закатывает глаза:

— Потому, что я им сказал, что осла грохнули. Ага. Пап, конечно, все норм с ним, а что оставалось? Да. А ты у Кристины спрашивал что-то? Что? Понял.

Он дает отбой. Заходит в соседнюю кабинку.

Напевает.

Слушаю журчание и думаю, что меня, похоже, используют.

Разумеется, жив-здоров осел. И Тигру они, наверное, подставили,

Мало того, что Алекс знал про Егора, он одобряет его, а меня от себя от не отпускает, возможно, поэтому. Чтобы в курсе быть. Наших планов. Банальная история, в Аверине и близко ничего нет от мужчины, судьбой предназначенного, как у мамы, у бабушки, он просто козел, и сыночек в него уродился.

Ясно. Хотят войну, будет им.

Выхожу от Антона и сразу натыкаюсь на скандал.

Они с Егором возле туалетов, орут друг на друга. Сын закрывается рукой, она лупит его рюкзаком.

— Дура, укол от бешенства поставь!

— Ой, боже, Егор, причёска помялась, гляди-ка! — ахает она. — Привезу тебе в тюрьму гель для укладки и…

Понесло дикую кошку.

Борец за справедливость.

Иду к ним. Хватаю её за руку и тащу за собой, пока она всю редакцию на уши не поставила. Кристина упирается и тормозит по паркету, отрываю её от пола, открываю дверь и забрасываю в конференц-зал. Запираюсь, она у меня за спиной, яростно бунтует:

— Ты меня обманул, использовал, специально дал ауди, добренький, чтобы нас прослушивать, ты врун и подлый человек, и тогда в институте, будто надувной вагиной мной развлекся!

О, как.

— Ты что такое плетешь, Кристина? — оборачиваюсь. Подхожу ближе, привлекаю к себе, она вырывается. Удерживаю ее на месте. — Я сам недавно узнал, и это к нам не имеет отношения, абсолютно. Честно. Проблема с Егором мешать нам не должна и не будет мешать.

— Да неужели?! — она хмыкает так значительно, что мне на пиджак летят её слюни. — Я взяла и поверила. Ты мне говорил, что у тебя все серьёзно, а сам вынюхивал. Блохастый пес, фу, рад теперь? Вот, конец, все, давай, марш в будку!

Она замахивается, а я не успеваю среагировать.

Бьёт меня.

По лицу.

У нее на запястье мои часы. От души проезжается по мне корпусом.

От неожиданности впадаю в ступор. Так и стою, смотрю на неё. Чувствую, как по виску вниз струйкой сползает кровь.

Блохастый пёс, марш в будку.

Пока не встречал психов, рискнувшись мне подобное ляпнуть.

А чтобы кто-то разбил мне лоб и айда спокойно дальше по делам — это за гранью где-то.

Глаз заливает красным.

Она бледнеет и отступает на шаг. Бежит.

Делаю подсечку, она падает. Едва не шлепается с размаху коленями, но перехватываю ее у самого пола, синяки нам не нужны. Она пытается подняться, я давлю ей на плечи.

Наклоняюсь, выдыхаю в ухо:

— Нет, не вставай. Сиди. Подумай, ты всё правильно сделала?

Она молчит. Стоит на коленях, опустив голову, и шмыгает носом. Ревет.

Маленькая злокачественная опухоль. Ей бы рот с мылом прополоскать. И пару дней в наручниках походить, если полагает, что можно меня метелить, как Егора.

Черт, я совсем не воспитатель. Она беззащитная, и по сути ребенок, и напугалась.

— Кристина, — зову.

Она не реагирует. Поднимаю подмышки. Она валится обратно, куклой виснет у меня в руках.

— Кристина! — прижимаю к себе, тоже пугаюсь. Может, у нее шок, а я большой страшный дебил.

— Что, Саша! — рявкает в лицо. Вскидывается и лепит мне пощечину.

Да ладно. Аж окаменела вся от страха.

Выкручиваю руку ей за спину, она кроет меня матом и топчется сникерсами по моим туфлям. Тяжело дышу, не могу унять бешенство, но я бессилен — женщинам не чистят пятаки, женщины и не распускали раньше ручонки, в самую первую нашу с Машей ссору, лет двадцать назад, я закрыл ее голую на балконе, зимой, она постучалась спустя минуту и попросилась впустить, и больше мы к дракам не возвращались, а сейчас эта мелкая провокаторша срывает мне резьбу, таблетки в машине, ее длинный язык треплет меня на износ, я и гад, и сволочь, и скотина, она добивается, чтобы я заткнул ее нахрен, и я выплескиваю злобу в нее.

Сжимаю ее подбородок, грубо целую.

Она отвечает. Сразу. С такой же злостью.

На губах смешиваются кисло-сладкие ручьи моей крови и соленый град ее слез, похлеще, чем водка с соком в "отвертке", одним махом вскрывает мне мозг. Она накручивает на запястье галстук и душит меня, я наматываю на кулак волосы и заставляю ее пятиться, давлю своим весом, она плюхается на диван в углу, крепко держит меня за шею.

— Ты козел, — вякает.

— Сама ты коза, — сдираю с неё джинсы вместе с бельем. Расстегиваю брюки, подхватываю её и разворачиваюсь, сажусь, на её нежной коже остаются блестящие отпечатки моих зубов, пока я медленно спускаю её ниже.

Многочасовая прелюдия курит бамбук. Я планировал долго ублажать хорошую девочку. А на меня садится грубиянка и драчунья, и я хочу ее так, что у меня вырубает пробки, проводка горит.

Поддерживаю её за талию, она цепляется в мои руки, и сама резко бухается вниз до упора. Ойкает, выгибается и раздирает мне татуировки ногтями.

— Жива? — говорю ей в грудь. Горячо, мокро и туго, до головокружения прёт. Мои владения. Она стискивает член, я зажимаю её саму, отбрасываю ее волосы и целую шею.

— Чтобы не как в первый раз, а дольше, — нашептывает мне на ухо.

Двигаюсь, в ушах звенит её протяжное "м-м-м", как драм-музыка, с вибрацией в стены, в зале шумоизоляция, но Кристину услышат в другой галактике, я срываюсь с катушек, она скручивает громкость, ловлю ее язык, вопли наполняют мне рот, горячо и остро, жаримся в реках лавы на краю ада, заплыли в токсичность, не выбраться.

Кладу пальцы ей на губы, она втягивает их в рот и сжимает челюсть, боль должна отрезвить, не помогает, обнимаю ее крепче, чувствую её глубже, я хотел с ней заняться любовью, а на деле еще никого так по хардкору не брал, и мне никто так не отдавался, это оно, крайняя ненависть и крайняя любовь сродни вулкану, страсть слепит, в черноте есть движения, остальное разрушено, ее спутанные волосы мокнут от пота, она такая хрупкая, под моей ладонью хрустят позвонки. Счет на секунды, и, кажется, я переломаю ей кости, а она откусит мне пальцы, отобрали друг у друга контроль и вместе тонем в самых дальних скрытых гибельных гранях порока.

Она сдается, когда я сам на подходе. Ее лихорадит, она дергается, отталкивает меня, лезет под моим локтем. Теряюсь, наблюдаю, как ее мотает по дивану, она сжимает ноги и громко делится впечатлениями в мягкий подлокотник: а-а, блин, Саша, что ты сделал, блин, блин, я не могу, убери это.

Первый раз вижу, чтобы так кончали. Тянусь к ней, раздвигаю ее ноги и жадно изучаю. Внутри на бедре большое родимое пятно, усыпанное родинками. Представляю пляж и ее, и как всякие упыри тонут в слюнях и мечтах снять ей трусики и глянуть, где заканчивается метка, и мои собственнические замашки бьются в припадке, всё, Кристина будет носить купальные шорты, никому не покажу, нереальное украшение, с зоны бикини родинки растягиваются до влажных нижних губ, это чуть ли не стрелка, намек, что там вкусно, я не сдерживаюсь и наклоняюсь, пробую. Веду языком глубже, переворачиваюсь на спину и тяну ее за бедра к себе на лицо.