Измученные многодневным переходом, студенты сразу оживились, когда впереди из-за леса сверкнула гладь реки, а на берегу замаячил целехонький паром.
— Заводи повозки, разбирай шесты и весла!
Река сносила осевший паром, но работали дружно, западный берег все 41 ближе и ближе. Толчок — и лошади, телеги и люди уже засуетились на твердой пологой косе.
— Руби плот, чтобы им не воспользовались царские слуги! — скомандовал Звеждовский. Застучали топоры, но их стук вдруг перекрыл молодой взволнованные голос:
— Берегись, солдаты!
Выбегая из леса, на противоположном берегу уже строилась в шеренгу воинская часть, разворачивались снятые с передков пушки конной батареи. Сверкнул офицерский клинок, раздались слова команды. Над цепью поплыли сизые клубочки дыма и, как рой невидимых стрижей, засвистели, защелкали по берегу, по телегам штуцерные пули и картечь!
Вздыбилась, пронзительно заржала раненая лошадь. Вторая, завалившись, опрокинула возок с драгоценными ящиками. Вскрикнул раненый, схватился за простреленное плечо.
— Ложись, падай за телеги, за лошадей! Студенты открыли ответную стрельбу, но пули из гладкоствольных ружей шлепались в воду, не достигая другого берега. Топор дал команду бросать обоз и уходить. Отряд быстро скрылся в лесу и до вечера успел порядочно удалиться от Прони. Однако, побывав на следующий день в разведке, капитан понял — они окружены, вырваться группой надежды нет.
Звеждовский собрал всех уцелевших на лесной поляне. Он был бледен, — но держался спокойно.
— Я сам ходил на разведку, друзья, поэтому отвечаю за каждое свое слово. Лес буквально оцеплен пехотными патрулями и кавалерийскими разъездами. Вы браться всем отрядом невозможно. При сложившихся обстоятельствах я не имею права пытаться идти на прорыв, обрекать вас на гибель: силы слишком неравны. Нам, принявшим присягу и перешедшим на сторону восстания кадровым офицерам, пощады ждать не приходится. Я попытаюсь проскользнуть в одиночку. Бог знает, доведется ли нам еще встретиться в этой жизни…
Топор слегка наклонил голову, но тут же расправил плечи и обвел всех ободряющим взглядом:
— В первый день пасхи царь объявил манифест для всех, кто прекратит борьбу добровольно. Вам, молодым, следует воспользоваться этой амнистией, чтобы сохранить себя для будущего. Помните: впереди еще долгая, трудная борьба, но чем мы будем сплоченнее и тверже, — тем ближе победа! Сдавайтесь без оружия. Безоружных по закону судят не так строго. Сложите его в лесу, оно не стоит того, чтобы его прятать. И еще советую: на допросах делайте вид, что раскаиваетесь, что попали в отряд по недомыслию. Валите всю вину на меня, мне от этого уже ничего не прибавится… Главное же — берегите и не забывайте друг друга.
Он с болью посмотрел на притихших молодых людей.
— Не поминайте меня лихом, панове! Я сделал все, что мог, но нас предали. А вам спасибо, вы выдержали испытание, никто не проявил трусости или слабости. Так и держитесь дальше. Выше головы, наше время придет! А теперь выберите мне пару надежных пистолетов — вам они больше не потребуются…
Топор осмотрел оружие, спрятал его под курткой и — как отрубил, махнул рукой:
— Прощайте!
Круто повернулся и сразу скрылся в лесу. Звеждовскому удалось проскользнуть мимо патрулей и разъездов, соединиться со своими, стать командиром дивизии боевого корпуса повстанцев под командованием прославленного Босака. Он доблестно сражался за свободу, но в феврале 1864, тяжело раненый в бою под Кульчицей, попал в плен. А вскоре разделил участь Сераковского и большинства своих товарищей по руководству восстанием — был казнен на площади городка Ипатова.
Но только много позднее довелось Михаилу и его товарищам услышать о трагической судьбе своего воеводы.
Сколько просидели молодые люди в оцепенении, опустив головы, — никто не смог бы ответить на этот вопрос. Некоторые украдкой вытирали рукавом глаза. Вывел всех из шока один из старших студентов Ян Кржистолович.
— Будем выполнять приказ. Сложим все оружие здесь и разойдемся по нескольку человек, чтобы не выглядеть организованным отрядом…
Он первым снял с себя саблю, поцеловал ее и, бросив на землю, отвернулся. Понурые, в глубоком молчании, все сложили в кучу ружья, сабли и пистолеты. Совсем недавно — беззаботные студенты, две недели — вольные повстанцы, сейчас они не знали, что ждет их завтра.
— Рассчитайтесь по пять-шесть человек и разбредемся порознь, — Кржистолович обернулся и назвал фамилии студентов, с которыми был ближе знаком: — Янковский, Рабей, братья Лятосковичи, Ростковский… Ну и хватит. Советую всем ориентироваться на закатное солнце, так мы скорее выйдем из леса, к проезжей дороге…
Вскоре эти шестеро действительно выбрались на тракт. Их заметили и окружили. Михаил не бросил свой пистолет, который, конечно, обнаружили, занесли в протокол, и это обстоятельство впоследствии усугубило его положение.
Сначала их гнали пешком. Потом под конвоем на телеге доставили в Бобруйскую тюрьму и здесь сразу же разлучили. Царская амнистия осталась на бумаге, всех ожидало следствие.
Михаил лежал на твердой койке, в сырой и вонючей тюремной камере, бессмысленно разглядывая засиженные насекомыми стены и потолок. Говорить с соседями не хотелось. Из головы не шли напутственные слова То пора: «Запирайтесь, оправдывайтесь, делайте вид, что раскаялись. Берегите себя для будущего»… Значит, нужно разыгрывать простачка, не впутывать товарищей.
В коридоре послышались тяжелые шаги, кто-то снаружи уставился в «волчок». Потом лязгнул замок и на пороге выросла грузная фигура тюремного надзирателя.
— Янковский! Собирайся. Без вещей, на допрос. Руки назад. По коридору вперед, шагом марш…
Перед столом пожилого следователя — обшарпанный табурет.
— Садитесь, Ваша фамилия, имя, отчество. Вероисповедание. Сколько лет?
— Янковский Михаил, сын Яна, Католик. От роду двадцать один год.
— Были ли на исповеди и причастии в атом году?
— На исповеди святого причастия бывал ежегодно.
— Гражданское состояние, где родились, где учились?
— Дворянин Люблинской губернии Царства Польского, студент Горы-Горецкого земледельческого института…
— Бывший. Запомните это раз и навсегда. А теперь расскажите с самого начала о своем преступном участии в мятежнической шайке и ограблении казначейства. Кто подбил на это дело? Помните — говорите только правду, не грешите, не усугубляйте свою вину перед богом и законом.
«Доморацкий уже в могиле, о нем можно…»
— Я знаю, что врать грешно, буду говорить только правду. Вечером 22 апреля однокурсник Доморацкий велел в два тридцать утра явиться на площадь.
— Он вас заставил?
Но тут совесть не позволила очернить покойника.
— Нет, я пошел добровольно. На площади от начальника — его все звали Топор — получил оружие. Он повел нас на казначейство, по его команде стрелял и помогал выносить какие-то ящики…
— Кто разбивал сундуки в подвале казначейства?
— Было еще темно, лиц я не разглядел и не запомнил…
В конце допроса чиновник спросил:
— Что скажете в свое оправдание?
— Я, как и мои товарищи, действовал не по произволу и не из собственной корысти: мы все исполняли команду, как солдаты!
— Вот вам бланк протокола допроса. Вопросы мною заданы на левой, а свои ответы будете излагать по пунктам на правой стороне. Под ними и распишитесь. Когда потребуется, вызовем дополнительно.
Мелким, но разборчивым почерком Михаил записал на казенных листах все свои показания и расписался.
В течение лета его вызывали еще несколько раз, пытались запутать, но он неизменно повторял, что обо всем сообщил на допросе 22 мая и добавить к этому ничего не имеет.
Наконец в сентябре состоялся суд. В небольшом темном зале впервые за долгие месяцы на скамье подсудимых снова встретились шестеро молодых шляхтичей. Все сильно изменились: похудели, пожелтели, на лицах лежала печать обреченности. Напротив них, за столом, восседали члены трибунала: презус, аудитор, заседатели — все военные.
