Братья возвращались на родину в приличной каюте, второго класса. Модные клетчатые костюмы, котелки, бородки и бакенбарды произвели большое впечатление и во Владивостоке, и дома. Но особый восторг вызвали холеные, невиданно статные кони. На Сидеми их устроили с комфортом — каждого в своем просторном, светлом деннике.

В первый вечер рассказам, естественно, не было конца. Александр описывал тропики Панамы, снега, холод, голод и золото Аляски. Юрий рассказывал о полудиких мустангах и ковбоях Техаса, о больших городах и образцовых фермах, где он работал поденщиком у самых разных хозяев.

Анна, свободно владевшая английским, задала вопрос:

— Юра, а ты скоро научился хорошо понимать?

— Да не очень, бывали конфузы. За одной хозяйской дочкой, мисс Мэй, я немного ухаживал. И вот сидим мы за чаем на дне ее рождения, она указывает на стол и что-то говорит. Показалось — предлагает попробовать. Ну, я из скромности говорю: «Нет, спасибо». А она как расхохочется: «Да я же просила положить мне кусок кекса!» Все, конечно, рассмеялись — и я тоже…

Поступивший недавно в мореходное училище, Ян спросил:

— Ну, а драться часто приходилось?

— Не очень, Недавно, правда, мы косили сено и к нам втесался наглый тип, Здоровенный, лежит под телегой и прохлаждается. Кто ему слово скажет — в морду. Я обозлился, говорю — вставай, работай. Он вылез и ко мне: «Ах ты, русская свинья, я тебя!..» А я схватил стальные вилы, сделал, как умею, страшную рожу и на него: «Запорю!» Все думали, мне капут. А он взвизгнул и ходу. Запнулся, упал, юрк под телегу, да как завопит: «Спасайте, убьет!» Я делаю вид, что меня держат и кричу: «Чтобы твоего духу не было!» Он выполз из-под телеги и бегом на ферму.

— А на мисс Мэй не собирался жениться? — улыбнулась, мать.

— Однажды она спросила: «Как вы в Сибири среди снегов и медведей живете? В шахтах под землей?» Я отвечаю: «Медведей у вас в Америке не меньше, а живем мы в домах. Летом в море купаемся, по горам скачем. В лесах у нас олени, есть и тигры». А она: «Как бы я хотела все это посмотреть!» Тут я и ляпнул: «Хотели бы поехать со мной?» «С удовольствием», — говорит. И нас вроде бы уже стали считать женихом и невестой, да мне пора было ехать в Техас…

— И как Техас, понравился? — спросил отец.

— Я многому там научился, но не понравилось отношение к цветным. Лучшим среди нас ковбоем был мулат Джим. Красавец, великолепный наездник, мы дружили. Так представляете, белые рабочие обедают с хозяином в столовой, а Джим — лучший из всех — с неграми на кухне. Однажды они заспорили о чем-то по работе с хозяином, а тот и говорит: «Ну, Джим, если ты окажешься прав, я посажу тебя с собой за стол!» Понимаете, это — как высшая награда!..

В этот вечер повидать «американцев» в доме собралось много молодежи: дочки Гека, братья Сухановы, крупные фермеры с острова Путятина Старцевы.

— Лучше послушайте, как Юрка боксировал на пароходе, — вмешался Александр, и все посмотрели на Юрия.

— Вот где я влип в историю! Как только вышли из Сан-Франциско, администрация вывесила расписание увеселительных игр с предложением записываться всем желающим принять участие. Тут и теннис, и игра, в которой двое, сидя верхом на гладком бревне, сближаются над бассейном и лупят друг друга подушками, пока один обязательно в костюме и шляпе, не бухнется в воду. Ну и бокс. Я в Хайленде тренировался порядочно и решил: подумаешь, попрыгаю на ринге, потешу публику. И записался. А всего нас оказалось трое: француз Жак Ламбертон, немец Ханс — фамилия какая-то длинная, да я. На счастье в первый день драться выпало тем двоим. Француз оказался техничным боксером, но немец был много тяжелее, выше, и длиннорукий. Он поймал Жака на удар снизу в челюсть, тот упал. Как продержался до конца — удивительно. Физиономия под конец была — страшно смотреть!

Анна задала каверзный вопрос:

— А ты после этого не струсил?

— Как не струсить? Пришел в каюту, лег на койку и думаю: что делать? Отлупит меня немец, как бог черепаху. Но как отказываться, это же позор. Скажут — русский испугался… И вдруг стук в дверь. Смотрю — вползает Жак Ламбертон, все лицо в примочках, в пластырях. Вы, спрашивает, должны драться с этим Хансом через три дня? Видели, как он меня разукрасил? Нравится? Нет — отвечаю. Очень хорошо, — говорит, — тогда я вас научу его коронному приему. С завтрашнего утра будем тайком от всех тренироваться в углу грузовой палубы, или в каюте. Покажу вам, как его апперкоты парировать. Идет? Идет, — отвечаю, а сам думаю: ты, брат, хитер, хочешь отыграться моими боками! Но делать нечего.

Все слушали с напряжением, а Шура не выдержал:

— Я смотрю — по пароходу афиши расклеены: «утром такого-то — бокс, финал. Немец против русского». Народу собралась тьма. Дамочки в шляпках с перьями, джентльмены в котелках. Из первого и второго классов все на сидячих местах, а остальные где попало, стоя. Некоторые даже в спасательные шлюпки залезли! Ну, дальше пусть он сам расскажет.

— Как попер на меня длиннорукий — только успеваю уворачиваться. Раз поскользнулся и упал. Встал — он снова на меня. Но, хорошо, кончился первый раунд. Во втором я как-то приноровился, но атаковал больше он.

— А немцы собрались в одном углу и орут: дай, ему, Ханс, дай! Но остальная публика молчит, — вставил Александр.

— В третьем он снова налетел на меня со своим апперкотом. Но я ушел, а он проскочил и подставил челюсть. Я — раз! И он на полу!

Шура не вытерпел, вмешался снова:

— Вот тут-то вся остальная публика как заревет: «Русс, Джордж, — откуда только узнали, как его зовут, — бей его, бей! Еще!» И тут Юрка…

— Он разозлился, кинулся на меня и снова попал на мой хук — это боковой удар так называется. На этот раз грохнулся так, что было слышно, как стукнулся головой о палубу. Но на восьмом счете поднялся. Схватился за канат, качается, а тут последний гонг, и судья поднял мне руку: «техникал нокаут!»

— Видели бы, что в этот момент творилось! — Шура обнажил в улыбке крупные прокуренные зубы. — Мужчины его качали, жали руки, а молодые леди поднесли цветы и… даже целовали!

— Правда, Юра, правда? — Анна с восторгом смотрела на брата.

— Да я как следует и не запомнил, закачали. Потом капитан преподнес мне вот это…

Смущенный общим вниманием Юрий полез в карман, достал коробочку и передал матери.

— Вот, мама, пусть лежит у вас.

Ольга Лукинична, улыбаясь, вынула золотые с эмалью запонки… На них было выгравировано:

Все зашумели:

— Покажите, покажите, тетя Оля… — и запонки пошли по рукам. Последним, не без тайной гордости, рассматривал их отец.

В это лето на Сидеми собралось особенно много молодежи. В свободное время все купались в море, катались на лодках, верхом. На пляже Табунной пади жгли по ночам костры, при факелах острогой с лодки лучили притихшую на дне рыбу: порой добывали огромных черных скатов с опасным электрическим зарядом в хвосте. Жаркими погожими днями завозили на лодке сеть, забрасывали ее полумесяцем и тянули с двух концов к берегу. Когда круг сужался, вода в кольце поплавков кипела, как в громадном котле. Тогда, чтобы успокоить рыбу, в «котел» бросали охапки травы, а ловцы с криком забегали в море и поднимали кромку сети выше головы. И все равно добрая половина жирных туполобых пилингасов, сверкнув в воздухе, успевала перемахнуть в море через головы веселых рыбаков…

Осенью собрали в Москву Анну. Мать перекрестила ее в дорогу, отец проводил до Владивостока и посадил в поезд.

Сидеминская лошадь поднимала уссурийскую целину, тянула пушки горной артиллерии, служила казакам и драгунам. Выигрывала призы на ипподромах Приморского общества поощрения коннозаводства. На дубовых полках старого дома-форта появились серебряные кубки, золотые и серебряные медали, добытые на состязаниях и сельскохозяйственных выставках. Лошадь с выжженным на лопатке тавром «Я» действительно «возила воду и воеводу», как мечтал Нэнуни-Четырехглазый, создавая свой хутор четверть века назад.