Хантер сел, а Сегура подошел к дивану, но остановился, увидев фотографии, висевшие над ним.
— Господи, сколько же тут собак! Это все вы снимали?
— Некоторых я. Вот эта в середине — Майша.
— Последняя собака?
— Да, она.
— Без обмана? Самая, самая последняя?
Без обмана. Ее держали в карантине в исследовательском отделении Общества, в Сент-Луисе, когда я увидел ее. Я уговорил их позволить мне сфотографировать ее, но снимать пришлось снаружи, через затянутое проволочной сеткой окошко в двери, и правильная фокусировка была невозможна. Впрочем, если бы меня и впустили внутрь, лучше бы не получилось. У Майши не осталось никакого выражения, нечего было снимать. Она к тому времени уже неделю ничего не ела и все время, что я пробыл там, лежала на полу, уткнувшись головой в лапы и глядя на дверь.
— Вы не согласились бы продать этот снимок Обществу?
— Нет, не согласился бы.
Они понимающе кивнули: «Верно, здорово тогда все расстроились, когда она умерла?»
Расстроились! Да, тогда люди ополчились на всех, кто хоть какое-нибудь отношение имел к собакам: на владельцев питомников, на ученых, которые не сумели вовремя придумать вакцину, на ветеринара, который лечил Майшу, и еще на всяких людей, которые ее не лечили. Народ передал тогда все права кучке шакалов, которые могли хватать кого хотели, потому что все чувствовали себя виноватыми. Расстроились!
— А это что за пес? — спросил Сегура, перешедший уже к другой фотографии.
— Это Вилли, бультерьер генерала Паттона.
Кормили Майшу и убирали за ней роботы, такие же, что применяются на атомных станциях. Хозяйке ее, усталой женщине, разрешали смотреть на собаку через затянутое металлической сеткой окошко, но сбоку, потому что Майша, увидев ее, бросалась с лаем на дверь.
— Вы должны добиться, чтобы вас впустили, — втолковывал я этой женщине. — Ведь жестоко держать ее тут взаперти. Вы должны потребовать, чтобы вам позволили забрать ее домой.
— Чтобы она подхватила этот проклятый вирус?
Майше уже не от кого было заразиться, но я не стал объяснять это. Я устанавливал выдержку фотоаппарата, стараясь сам не попасть в поле зрения несчастного животного.
— Вы знаете, отчего они все поумирали? — спросила женщина. — Это озоновый слой, вернее, дыры в нем. Через них проникла радиация и убила собак.
— Коммунисты тому причиной, мексиканцы, правительство. Только те, кто признавал свою вину, на самом деле ни в чем не были виноваты.
— А вот этот немного похож на шакала, — сказал Сегура, глядя на снимок немецкой овчарки, который я сделал уже после смерти Аберфана. — Собаки ведь были очень похожи на шакалов, правда?
— Нет. — Я присел на полку, перед экранчиком проявителя, напротив Хантера. — Я уже рассказал вам все, что знаю о шакале. Я увидел, что он лежит на дороге, и позвонил вам.
— Вы сказали, что, когда увидели шакала, он лежал в крайнем ряду справа, — заметил Хантер.
— Правильно.
— А вы ехали в крайнем левом ряду?
— Да, я был в крайнем ряду слева.
Они собираются заново расспрашивать меня, пункт за пунктом, и если я собьюсь, станут спрашивать: «А вы уверены, мистер Маккоум, что видели это? А вы уверены, что не видели, как сбили шакала? А его сбила Кэтрин Поуэлл, не правда ли?»
— Сегодня утром вы сообщили нам, что остановились, но шакал был уже мертв. Так? — спросил Хантер.
— Нет.
Сегура поднял голову. Хантер незаметно поднес руку к карману, потом положил ее на колено — включил записывающий аппарат.
— Я проехал дальше, не останавливаясь, около мили. Потом дал задний ход и вгляделся в него. Но он был уже мертв. Изо рта у него сочилась кровь.
Хантер ничего не отвечал. Он держал руки на коленях и ждал — старый прием журналистов: если выдержать достаточно долгую паузу, собеседник скажет то, чего не собирался говорить, — лишь бы нарушить тишину.
Я продолжал в том же тоне:
— Тело шакала лежало под углом. В этой странной позе он казался не шакалом, а собакой. — Я некоторое время помолчал, а потом проговорил: — Это вызвало у меня тяжелые воспоминания. Я даже не думал ни о чем. Мне просто хотелось поскорее уйти от этого зрелища. Через несколько минут я вспомнил, что надо известить Общество, тогда я и остановился на дороге семь-одиннадцать.
Я опять замолчал. Сегура забеспокоился наконец и стал бросать вопросительные взгляды на Хантера. Надо было продолжать.
— Я подумал, что это ничего, что я смогу работать, но, когда приехал на место первого своего задания, понял, что ничего не получается, и вернулся домой. — Искренность, открытость. Вон как у Эмблеров это здорово получается. И ты сможешь не хуже. — Я был, должно быть, в шоке. Даже не позвонил своей начальнице, чтобы она послала кого-нибудь другого на губернаторскую конференцию. Единственное, что мне пришло в голову, — я остановился и потер лоб рукой, — надо с кем-то поговорить. Я попросил газету найти адрес моей старой знакомой Кэтрин Поуэлл.
Я опять остановился и решил, что хватит. Я уже и так сознался, что солгал им, и признался в двух преступлениях: уехал с места происшествия и прибегнул к помощи газеты для получения досье, нужного мне лично. Авось они этим удовлетворятся. Сначала я не хотел говорить им, что поехал к Кэти. Они поняли бы, что она рассказала мне про их приезд, и решили бы, что мой рассказ — это попытка оправдать ее. Но может, они следили за ее домом и знали уже, что я там побывал, так что нечего и стараться.
Молчание затянулось. Руки Хантера зашевелились на коленях и опять легли неподвижно. Из моего рассказа было неясно, почему я выбрал собеседницей Кэти, с которой пятнадцать лет не виделся, которую знал еще в Колорадо, но, может быть, они не догадаются, в чем тут дело.
— Эта Кэтрин Поуэлл, — спросил Хантер, — вы с ней были знакомы в Колорадо, не так ли?
— Мы жили в одном маленьком городке.
Опять пауза.
— Это не тогда умер ваш пес? — брякнул вдруг Сегура; Хантер бросил на него яростный взгляд, а я подумал, что в кармане рубашки у него не магнитофон, а копия записей ветеринара, где упоминается Кэти.
— Да, — сказал я. — Он умер в сентябре девяносто восьмого года.
Сегура раскрыл было рот, но, прежде чем он успел заговорить, Хантер спросил:
— Его третьей волной захватило?
— Нет. Его сбило машиной. Оба приняли искренне потрясенный вид. Эмблерам можно было поучиться у них.
— И кто же его сбил? — спросил Сегура, а Хантер наклонился вперед, и рука его механически скользнула к карману.
— Не знаю. Кто-то сбил и сразу уехал. Бросил его на дороге. Вот почему, когда я увидел шакала… Вот как я познакомился с Кэтрин Поуэлл. Она остановилась и помогла мне. Помогла внести моего пса к ней в машину, и мы довезли его до ветеринара, но было уже поздно.
Маска «на публику» на лице Хантера сидела плотно, не то что у Сегуры, чье лицо выражало одновременно удивление, догадку и разочарование.
— Вот почему мне захотелось повидаться с ней, — добавил я, сам не зная зачем.
— А в какой день была сбита ваша собака? — спросил Хантер.
— Тридцатого сентября.
— А как звали ветеринара?
Он задавал вопросы все в том же тоне, но на ответы не обращал внимания. Ему ведь показалось, что он сумел связать все ниточки, поймал меня на попытке выкрутиться, а оказалось, что он имел дело просто с людьми, любящими собак, и все его предположения лопнули. От этого допроса больше нечего было ждать, он уже заканчивал его. Только бы не расслабиться раньше времени.
Я нахмурился:
— Не помню. Кажется, Купер.
— А какая машина сбила вашу собаку?
— Не знаю. — В мозгу стучало: не джип. Что угодно, только не джип. — Я не видел, как его сбили. Ветеринар сказал, что, наверное, машина была большая, может быть, пикап. Или «виннебаго».
И тут я понял, кто сбил шакала. Все встало на свои места: старик, не пожалевший воды из своего сорокагаллонного бака, чтобы отмыть бампер, вранье о том, что они прибыли из Глоуба… Но сейчас мне надо было сосредоточиться на том, чтобы не дать им догадаться о Кэти и о том, как я хотел увидеть в ее глазах образ Аберфана. Похоже было на ту проклятую инфекцию. В одном месте с ней разделались, так она вспыхнула в другом.