— Спасибо, сэр! Вы такой добрый!
— Добрый? Я? — Старикан даже запнулся, и голос его прозвучал как-то странно. — Ну, в этом городе мало кто с тобой согласится. Хотя у меня раньше не было внучки… Ладно, пока не привыкнешь называть меня дедушкой, зови Алексом. А то все сэр, сэр…
— Да… Алекс…
— Констанс… у тебя и имя-то вполне бостонское.
— В Лахайне меня звали Лили, — доверительно сообщила она.
— Почему?
— Наверное, от моего туземного имени — Лилио. Детское прозвище…
— Может быть, ты хочешь, чтобы и здесь тебя звали так же — Лили? — осведомился Алекс.
— Нет, нет! — Она сразу вся как-то напряглась. — Опять будут вспоминаться все эти горести… — Да сверстники ко мне приставали. — Она с трудом выдавила из себя улыбку. — Эта болезнь, лихорадка так на меня подействовала, что я после какое-то время была… ну не как все дети: не могла играть, веселиться как остальные… Они надо мной смеялись, разные клички придумывали. «Придурковатая Лили» — это меня больше всего бесило…
— Да, пожалуй, Лили — это здесь не пойдет, да и лохмотья эти тоже. — Алекс бросил взгляд через плечо на племянника, — Роджер, пошли в магазин за платьем для Констанс. Я не могу допустить, чтобы моя внучка одевалась как какая-то сирота.
— Да, дядюшка, — смиренно произнес Роджер, вытянув губы в ниточку.
— Он неплохой парень, услужливый, — тихонько шепнул Алекс своей спутнице, когда они поднимались по лестнице. — Он придет в себя, вот посмотришь.
— Да я понимаю, что мое появление могло шокировать, а мой вид тем более, — тоном кающейся грешницы произнесла она. — Но я же не нарочно…
— Ты сейчас прямо как твой отец. — Рука его крепко сжала руку Констанс. Кажется, он снова не заметил, как она почти непроизвольным движением вырвалась из его полуобъятия. — Не волнуйся, девочка. Ты теперь дома.
Как бы ей хотелось, чтобы это было именно так! Но она знала — ей не суждено, никогда теперь не суждено иметь своего собственного дома. Убийца должен все время менять место своего жительства. Он всегда в пути.
Она проснулась на рассвете от очередного страшного кошмара. Отбросив теплое пуховое одеяло и не обращая внимания на пронизывающий холод в комнате, она рванулась к окну, распахнула его. Запахнув одолженный ей накануне служанкой фланелевый халат, она лихорадочно несколько раз вдохнула и выдохнула ледяного воздуха с улицы. Это помогло. Бешеное сердцебиение прекратилось, пот высох, выступивший на висках. Перед ней ярко освещало голые стволы деревьев, образуя на снегу четкие, густые тени.
До чего же незнакомая, странная, и в то же время такая фантастически прекрасная картина! Она не могла оторвать от нее глаз. Но вот в воображении возник другой, мрачный образ — как будто какие-то белые демоны тащат ее куда-то вниз, вниз, на дно этого белоснежного океана. Она схватила пригоршню снега с карниза и натерла им лицо. Кошмарное видение пропало. Захлопнув окно, она бросилась под одеяло. Фу, вроде все прошло, чуть-чуть только осталось, но это ничего. На «Элизе» было похуже…
Впрочем, там все было хуже. Пять месяцев непрерывного ужаса. Она прожила всю свою жизнь на острове, но панически боялась океана, воды. Сама не знала — почему…
Может быть, ответ скрывался там, в темном закоулке ее мозга, где только скапливались вопросы, не находившие ответа, где вместо этого раздавался рев и визг демонов?
С десяти лет, после той едва не убившей ее лихорадки она знала, что она какая-то другая, не такая как все. Как будто кто-то как острым ножом вырезал из ее памяти целый пласт ее жизни. Она знала о себе некоторые вещи, но не знала — откуда она это знает. Знала имя отца, но не помнила его лица. Умела читать, но не имела ни малейшего представления о том, где и при каких обстоятельствах она выучилась. Она не узнавала сверстников, которых не могла не знать. Те, в свою очередь, относились к ней с опаской, как к какой-то ненормальной. Они называли ее придурковатой Лили, дразнили ее за смешные ошибки, вызывая в ней приступы бессильной ярости. В нее дьявол вселился — имел обыкновение говорить ее опекун, человек глубоко религиозный, которого христианская добродетель подвигла на то, чтобы взять на себя заботу об осиротевшем ребенке его умершего помощника по плантации. Он воспитывал ее, как воспитывал бы собственных детей, частенько поколачивая ее за вранье. Но она не перестала придумывать всякие истории о себе — только они стали более изощренными, хотя и не более правдоподобными. Почему она это делала? Наверное, потому, что быть человеком без прошлого — это еще страшнее, чем самое жестокое наказание…
Но теперь это все позади, раз и навсегда… Или нет? Констанс вздрогнула при мысли о предстоявшем ей путешествии в Европу. Как она его вынесет? Правда, это всего две с половиной недели… Она должна. Другого выхода для нее нет.
Поджав ноги и прижавшись спиной к резной спинке кровати, укутавшись в одеяло, Констанс с силой растирала замерзшие плечи. Ну, вроде все, следы кошмара развеялись. Она здорова. Но на душе по-прежнему саднило, пожалуй, не меньше, чем саднило ее тело в ту страшную ночь, когда ее вытащили из воды на борт матросы с судна Дайлана Мак-Кина — абсолютно голую, окровавленную, близкую к помешательству. Тогда он спас ее не только физически, но и духовно: он так дружелюбно говорил с ней о ее картинах, рисовал ей такие волшебные картины того, как ей хорошо и безопасно будет по ту сторону океана. Но, наверное, и Дайлан не был бы так добр к ней, если бы узнал правду о том, что она совершила… Констанс вновь вздрогнула, сунула голову под одеяло, надеясь, что это поможет ей избавиться от жутких воспоминаний. А они все роились и роились в ее мозгу, четкие как местность, освещенная вспышкой молнии, — неизмеримо более устрашающие…
Бамбуковый крест и висящая на нем петля. Бесконечная цепь боли, унижения, непонимания — и пряный запах тропических цветов. Ее бесценные кисти — поломанные в щепки — последнее наказание ей. И бешеный гнев, толкнувший ее на этот ужасный поступок, и тяжелый обломок розовой раковины с каплями крови на ней…
«Не убий». Она нарушила эту заповедь. Она осуждена теперь на муки ада. Но почему нет сожаления, раскаяния? Тем более что ее жертва — служитель Божий на земле.
Да, она позволила Дайлану Мак-Кину убедить себя, что она должна отправиться на край света, к деду, о существовании которого она и не подозревала. Это понятно в ее тогдашнем состоянии. Рука, растиравшая тело, наткнулась на серебряную цепочку. Да — она настоящая Констанс Латэм, и у нее есть тому доказательство. Да, верно, это Дайлан Мак-Кин, узнав фамилию ее отца, рассказал ей о полагающемся вознаграждении, но вот об этом пусть в Бостоне никто не узнает. Она порасскажет Алексу кучу небылиц о Джеймсе. На этом она собаку съела. Ради половины этих двадцати пяти тысяч, которые позволят ей начать новую жизнь, похоронить и придурковатую Лили, и Констанс Латэм, ради этого стоит взять еще один грех на душу, тем более что душу эту все равно уже не спасти…
Ох, как она устала, измучена… Взгляд Констанс бесцельно бродил по элегантной обстановке спальни: камин с резными изразцами, туалетные столики с мраморными крышками, обои цвета желтой чайной розы… Как это не похоже на вонючий трюм корабля или тростниковую хижину в миссионерской колонии, которой дядюшка Сайрус правил как своим королевством! Соблазнительно, очень даже соблазнительно…
Съежившись под одеялом, Констанс стала раздумывать: нет, таким образом, она сама себя заманит в ловушку; она не может доверять никому, кроме себя самой; она не имеет права ответить на ту симпатию, которую — она это чувствовала — испытывает к ней этот Алекс, при всем его пугающе суровом виде. Было бы нечестно позволить ему привязаться к ней. Так что, как ни хотелось бы ей узнать, что же представляет собой семейство, в котором вырос ее отец, и в чем суть конфликта между Локом Мак-Кином и Латэмами, ей надо всецело сосредоточиться на одном — побыстрее получить деньги и исчезнуть…
