Я смотрел, как с грохотом отъезжает дверь ангара и думал только об одном — удержаться. Не хочу ее терять, едва вернув. Я слишком рано счел ее покорившейся — теперь чувствовал себя полным болваном. Она обманула меня. Посмеялась. Она не должна была бежать, что бы ей не предлагали. Кровь пульсировала во вздутых венах, казалось, они вот-вот лопнут на висках, удары сердца отдавались в кисти рук. Бросало в жар. Я сжимал кулаки, стискивал зубы, но слышал лишь шум в ушах и далекий, почти нереальный скрежет железной двери.

Я видел, как напротив открытых ворот вышел наемник — норбоннец, с которым я договаривался. Должно быть, редкий ублюдок — это часто видно по роже.

— Мы прибыли.

Я смотрел не на него. Уже заметил девчонку, узнал, не замечал никого, кроме нее. Луны бросали белесые отсветы, но я и теперь видел, как пламенеют ее волосы. Она заметалась, когда обступили солдаты, заглядывала в лицо одного из наемников, но они держали ее под локти. Нет никого вернее наемника, почуявшего вкус больших денег. Главное, чтобы твою цену никто не сумел перебить. Мою не смогли. Ларисс был прав — старики оказались прижимистыми. Даже Тенал, заинтересованный больше всех. Спесивый, жадный старый болван!

Я пошел вперед, но норбоннец преградил дорогу:

— Деньги вперед, ваше сиятельство, иначе они пристрелят ее.

Чертов попрошайка. Деньги! Эти псы не видят ничего, кроме денег. Я швырнул ему под ноги кошель, в мусор и пыль. Я бы с удовольствием швырнул их в чан с дерьмом и смотрел, как он вылавливает золото, ныряя с головой.

— Двести тысяч золотом, как договаривались.

Наемник отошел с дороги.

Она смотрела на меня, не в силах отвести безумный взгляд или шелохнуться. Умирала от страха, знаю, и была права. Я се еще не понимал, что именно сделаю. Все казалось мелким, недостаточным. Я рисовал себе самые страшные картины, но тут же малодушно жалел ее. Это совершенное тело, атласную кожу… Я уже ни в чем не был уверен. Ни в чем.

Когда я подошел, она так и не опустила глаза. Страх парализовал, сковал, обездвижил. Я коснулся ее гладкой щеки, чувствуя, как она едва заметно вздрогнула. Эта дрожь передалась моим пальцам и разнеслась с потоком крови по всему телу, стремясь к одной точке. Я хотел ее прямо здесь, в этой пыли. Я взял ее за подбородок, чувствовал, как мои пальцы прожимают до кости. Слышал, как часто и обрывисто она дышит. Слез не было. Я отчаянно хотел видеть ее на коленях, швырнуть к ногам, но сдержался. Это стоило сжатых зубов, ломоты в челюсти и отчаянной боли в висках. Она моя головная боль. Моя смертельная болезнь. И мое лекарство.

Я велел заковать ее, как преступника. Наблюдал за ее беспомощностью, слушал как щелкают замки. И все еще не верил, что она здесь. Когда ее вели к корвету, я слушал лязг цепей, и этот звук истязал меня. Вопреки всему. Я знал, какими нежными и горячими могут быть эти руки с тонкой белой кожей. Я знал, как впивается сталь. Знал, что пока мы доберемся домой, на запястьях останутся побуревшие полосы, которые потом станут синими. Но она беглая. Беглая, черт возьми! Ларисс прав. Тысячу раз прав.

Я сел в свой катер с тревогой. Несмотря на конвоиров, цепи, наглухо запертый корвет, я боялся, что она ускользнет, просочится сквозь пальцы, как нагретый солнцем песок ее проклятого дома. Я предпочел бы быть запертым вместе с ней, но понимал, что это не лучшее решение. Нет, не из-за того, как буду выглядеть в глазах своих же солдат. Мне больше нечего скрывать — я признался сам себе, что одержим этой женщиной. И ненавидел ее за это признание. Пусть так. Да, я одержим, я уничтожу каждого, кто встанет между нами. Я боялся не сдержаться в темноте корвета. Боялся сам себя.

Ларисс прав — я солдат. Действие, действие, действие. Без раздумий и сожалений. Но жизнь — не война, а я упрямо превращал свою жизнь в войну, потому что не знал ничего другого. Карабкался наверх, вгрызаясь зубами во все, что только попадется. И, черт возьми, зубы выдержали. Остался последний решительный шаг — и довольно войны.

Я не хочу войны.

Дорога казалась бесконечной. Катер несся по воздушной магистрали мимо подсвеченных огнями высоток, а я все время смотрел назад — на стальной нос корвета, в котором она заперта. Боялся, что вывалится по дороге и разобьется, обманет, ускользнет, украдет у меня саму себя. Наконец, катер нырнул в парковочную трубу и остановился с легким толчком.

Ларисс ждал меня на парковке. Молчал, лишь сосредоточенно вглядывался в мое лицо.

— Проверь, но не выпускай, — я обнял брата, хоть все равно еще не простил его, даже теперь.

Ларисс хлопнул меня по спине, разжал объятья и направился к корвету. Звон его каблуков разрезал гулкую тишину парковки. Он подошел, открыл дверцу, заглядывая в черное нутро, и я все еще опасался, что он увидел пустоту.

Дверь щелкнула, как выстрел, и начала подниматься. Я скорчилась на полу, забилась в угол, отчаянно надеясь, что меня не заметят. В зияющем, истекающем светом проеме появился темный силуэт управляющего, будто вырезанный из черной бумаги. Я узнаю его даже по силуэту. Мерзкую змею, сладкоречивого гада. Я вздохнула с облегчением, понимая, что не различаю сейчас его лица, но боялась, что он заговорит, и я влипну в клейкие омерзительные тенета лживых слов. Меня вывернет: теперь я не способна их воспринимать — это хуже побоев. К счастью, он молчал. Лишь сделал знак сопровождающим меня солдатам покинуть корвет. Имперцы вышли, и дверь вернулась на место, погружая меня в темноту.

Тьма оглушала и ослепляла, сводила с ума. Тьма — простор для мыслей, яд для трепещущего сердца. Тьма оставляла меня наедине с собой, повергала в кошмары. Тьма заползала в душу, как ядовитый туман Котлована, разливалась зловонными парами, которые, к сожалению, оказались не в силах меня убить. Я все еще была под наркозом шока. Темнота отрезала от реальности, и я не осознавала ее. Хотелось лишь потрясти головой, сильно, до головокружения, открыть глаза и оказаться в безопасности. Утереть мокрое от испарины лицо и понять, что все — дурной сон. Нет стальных стен — все это оковы воспаленного разума. Но что-то отвратительно нашептывало, что лишь теперь я проснулась и окунулась в реальность. Котлован — такой же мутный морок, как и окружающий его туман. Нереальны все: Доброволец, Санилла… и даже Гектор.

Теперь стало особенно невыносимо.

Я встала на колени и колотила ладонями в стену, цепь билась о металл, издавая оглушающий стук, звенела, утяжеляла руки. Не знаю, зачем я это делала. Я билась, до разливающейся боли, до онемения, но преграда оставалась на месте, а боль все равно не отвлекала от мыслей. Она существовала параллельно. Я забилась в угол, обхватила колени ледяными руками. Дверь вновь щелкнула и с гулким металлическим отзвуком поехала вверх, впуская лучи прожекторов. На фоне светлого пятна, почти ослепнув от контраста света и тьмы, я видела лишь мутные силуэты. Меня схватили за руки, вытащили на свет. Хотелось кричать, но из пересохшего горла не вырывалось ни звука. Я билась, стараясь освободиться, будто не понимала, что это бесполезно, но слышала лишь звон цепей. Меня волокли как труп, как груз. Цепь лязгала по каменному полу, издавая отвратительный скрежет. Ноги бились о ступени лестниц. Меня втащили в просторную залу и швырнули на мраморный пол, к затянутым в черные сапоги ногам.

Я оперлась на руку и с трудом села на бок, лишь бы не оказаться на коленях. Он не увидит меня на коленях. Взгляд не поднимала, но тут же почувствовала на лице привычную хватку. Де Во заставил поднять голову и долго молча смотрел мне в глаза. Безумие плескалось в расширенных зрачках. Казалось, медовая радужка пылала изнутри. С каждым мгновением я ожидала удара. Хлесткого, как пуля, пробирающего до онемения на коже. О… я помню эти отменные удары.

Ожидание превратилось в отдельную пытку. Нервы так напряглись, что время от времени я вздрагивала всем телом, когда казалось, что вот он — удар. Но наказание, уже почти долгожданное, не наступало. Де Во все еще вглядывался в мое лицо, будто пытался вызнать нечто важное и сокровенное. Тайное, тщательно укрытое. Его пальцы сжимали, как тиски.