Я натянула тунику, вновь окинула взглядом свое отражение и стиснула зубы. От меня ничего не осталось. Я уже не помнила, какой была тогда, на Норбонне. Прошло всего несколько месяцев, а казалось, будто целая жизнь. Я часто думала, что было бы, если бы я не поднялась открывать магазин? Если бы мы с Лорой так и сидели в моем маленьком доме, пили кислый отвар из дынных стеблей и болтал о пустяках. Она бы бесконечно упрекала меня и яростно желала отхватить себе влиятельного имперца. Имперца… Надеюсь, хотя бы она счастлива, как и мечтала. Она, действительно, хотела всего этого.

Я смотрела и смотрела на себя. На худую фигуру, на которой рабская туника висела, как мешок, на бледное лицо, утратившее золотинку загара, на спутанные волосы. Призрак. Чучело. Труп.

Мой собственный труп.

С каким-то неудержимым рычанием я схватила с низенького столика увесистый стальной стакан и швырнула в свое отражение. Удар взорвался плеском стекла, звенящей струей фонтана. Я лишь вовремя успела прикрыть глаза согнутой рукой и отвернуться.

Мелкое стекло слепило, как жалящие ночные звезды в ясную погоду. Мерцающая россыпь. Я присела, подобрала большой осколок, напоминающий с одной стороны лезвие ножа.

Ножа. Вот и оружие…

Я попробовала большим пальцем смертоносно-острый срез, вполне способный с легкостью рассечь вены. Нужно лишь набраться смелости.

Я едва не выронила осколок из дрожащих пальцев. На пороге стоял Ларисс. Меня затрясло от одного его вида.

— Что ты делаешь?

Я ничего не ответила, лишь нацелила острие на выпуклую голубую вену.

Ларисс лишь повел бровью, но молчал и не шелохнулся. Какое-то время смотрел на меня, потом перевел взгляд на собственные ногти и принялся демонстративно их чистить.

Меня обдавало волнами жара. Я так сжимала тонкий осколок, что перестала чувствовать пальцы. Полукровка не верил, что я осуществлю свою угрозу. Я тоже. Я сжимала стекло, но не понимала, откуда возьмутся силы разрезать собственные вены. Кажется, это так просто. Но, это так страшно…

Ларисс отвлекся, наконец, от ногтей, посмотрела на меня и сделал шаг навстречу:

— Ну? Давай же, — он едва не зевнул.

Я смотрела в его лицо, чувствовала, как защипало глаза.

— Ну? — он лениво сделал еще шаг.

Меня трясло. Режущий край ширкал по коже, будто брея, но не хватало духу полоснуть со всей силы.

— Не хватает смелости?

Он прав, будь он стократно проклят! Ничего не изменилось, жизнь меня ничему не научила. Я слаба все так же, как тогда, в пустыне. Когда так и не сумела по малодушию воспользоваться ножом. Не смогу и сейчас.

Я выронила осколок, присела на корточки и сжалась, пряча лицо в ладонях. Хотелось разрыдаться, но слез не было, я просто судорожно, шумно дышала. Я почувствовала его ненавистные пальцы на спине. Он склонился к самому уху:

— Вот идиотка… Никогда не стоит чем-то грозить, если точно не уверен, что сможешь выполнить угрозу. Я знал, что ты не сможешь, — он поглаживал, и от этого прикосновения все внутри переворачивалось. — И ты знала. Знала лучше меня. Ты слабая. Ты, наконец, сломалась.

Все так. Сломалась. Разбилась на куски, как осколки с моим отражением. Мой выбор лишь в одном: между чудовищем и ядовитой змеей я без колебаний выберу чудовище.

Ларисс, наконец, отстранился. Я слышала, как он пинает зеркальные осколки, и они шелестят по камню.

— Ну, довольно. Поднимайся. Твой хозяин очень хочет видеть тебя.

Я вмиг перестала дышать. Ну, вот и все. Глупая, слабая, жалкая. Не способная на протест.

Ничего не осталось, кроме как покоряться. Это к лучшему. Больше не хочу сомнений. И надежды не хочу.

Руки полукровки заставили меня подняться. От напряжения я видела лишь цветные размазанные пятна. Меня подташнивало. Он прижал меня, вынуждая уткнуться в его плечо, но мне было уже все равно. Ларисс провел рукой по спине, и я терпела. Нет, не верно — я ничего больше не чувствовала. Он вновь склонился к уху:

— Но, я все еще могу вмешаться, только скажи.

Я отстранилась:

— Нет, господин управляющий. У вещи должен быть лишь один хозяин. И это не вы.

Жаль, что я не видела сейчас его лица. Казалось, на нем должно отразиться нечто отличное от привычной маски. Я надеялась, что это задело.

Он отстранился, ничем не выражая возмущение. Мягко, привычно. Я сразу заглянула в его лицо, но и там все было привычно. Разве что маленький сероватый шрам, едва заметно рассекающий губу. Кажется, прежде его не было. И на скуле слева темнело почти незаметное пятно, как след от удара.

Полукровка нажал кнопку на браслете селектора, и через пару минут рабы уже убирали осколки. Я молча смотрела, как острые блестящие искры с легким перезвоном исчезают в черном зеве мусоросборника. Ларисс стоял рядом:

— Признаться, я не предусмотрел зеркало. М… Надо же… — он казался искренне озадаченным.

Надо же! Действительно, какой позорный просчет для столь хитроумного человека. Я ничего не ответила. Пусть провалится в пекло.

Когда с уборкой было покончено, пришли так называемые «комнатные девушки», наверняка, оставшиеся без дела после отъезда Виреи. Полукровка развалился в мягком кресле и наблюдал, как меня мыли, натирали маслом с запахом амолы, сушили и завивали волосы.

Он поднялся, простучал каблуками по камню и дотронулся кончиками пальцев до моей обнаженной спины:

— Совсем ничего не осталось…

Казалось, в его голосе сквозит сожаление. Но здесь я с ним солидарна — я бы хотела, чтобы шрамы остались. Навсегда. Это мое. Они слишком выстраданы, чтобы бесследно исчезать.

— Но, это всегда можно поправить — помни об этом.

Я сглотнула вязкую слюну, но промолчала. Теперь я боялась этого больше всего на свете. Больше слов полукровки, больше безжалостных рук его брата. Кажется, больше смерти. В этом нет геройства, нет протеста, нет вызова. Есть только глупость и бесконечная боль, которая перетряхает кишки. Все, как он говорил…

Ларисс все еще касался моей спины, рисуя линии кончиками пальцев, а край его мантии щекотал плечо. Только сейчас я заметила, что мантия была почти черной. Темно-синей, как ночное небо. Он изменил своему любимому цвету. Теперь он казался сумрачнее, старше. И опаснее.

Меня одели, причесали, накрасили. Вновь и вновь все неслось по кругу. Мы прошли уже знакомым путем, остановились перед дверями в покои де Во.

Ларисс придирчиво поправил локон на моей шее:

— Крайне нерациональное упрямство…

Я даже не посмотрела на него. Решительно взялась за ручку, толкнула тяжелую створку и вошла.

Я старалась ни о чем не думать. Все будет, как будет. В конце концов, я знала многих, живущих с нелюбимыми мужьями. Это почти то же самое. И это едва ли хуже участи простой норбоннки, которую может схватить на улице любой имперец. Чья-то мать, жена, любимая — все равно. И уж точно, это не хуже участи Вилмы. Пока не хуже… Я могла приглянуться отвратительному жирному старику с противоестественными наклонностями, от одного взгляда на которого хочется блевать. Де Во груб, но, к счастью, молод и вполне нормален, насколько я успела понять.

Он сидел в кресле и что-то читал. Я стояла у двери, слушала, как неистово колотится сердце. Де Во взглянул на меня, неспешно отложил планшет и поднялся.

Я вся сжалась. Уже представляла, как пальцы привычным жестом вцепятся в лицо, как заломит под скулами. Но он остался на месте.

— Здравствуй, Эмма.

Я растерялась. Ждала чего угодно, только не банального приветствия. Я молчала. Он вздохнул, поджал губы, я увидела, как на лице заходили желваки. Он подошел к столику, закурил. Какое-то время гонял дым, смотря в окно, будто не мог сделать этого без меня. Он тянул время, но от этого, казалось, только хуже. Я в недоумении разглядывала его лоснящийся лиловый халат, четкий профиль с чуть длинноватым носом, распущенные волосы, густой массой свисающие до талии. Только теперь я обратила внимание, какой у них странный оттенок. Холодный, сероватый, как мышиная шкура. Или как сталь. Казалось, будто волосы присыпаны мелом или покрыты тонким слоем инея.