— Я видел тысячи подобных случаев шока, — проворчал Карпентер. — Что же тут необыкновенного?

— Вы правы, сэр. Пока все симптомы, о которых я говорил, подходят под разряды P и R. Необычно вот что: наши пациенты не едят и не спят.

— Совсем?

— Некоторые — совсем.

— Почему же они не умирают?

— Мы не знаем. Обмен веществ нарушен в сторону диссимиляции. Катаболизм продолжается. Иными словами, сэр, они выбрасывают ненужные организму продукты, но ничего не принимают внутрь. Они нейтрализуют яды усталости и восстанавливают изношенные ткани, но не спят и не едят. Бог знает, как это возможно! Какая-то фантастика!

— Тогда почему вы держите их взаперти? Может быть, вы подозреваете, что они таскают пищу и дрыхнут где-нибудь тайном?

У Диммока был очень смущенный вид.

— Н-нет, сэр, я не знаю, как вам сказать, генерал. Я… мы запираем их потому, что тут что-то таинственное. Они… ну, в общем, они исчезают.

— Что-о?

— Исчезают, сэр! Пропадают прямо на глазах.

— Что за чушь вы несете!

— Уверяю вас, сэр! Вы входите и видите: они сидят на койках или ходят по палате. Вот они перед вами, а через минуту их уже и нет! Иногда в Отделении Т все двадцать четыре человека, а иногда — ни одного. Они появляются и исчезают ни с того, ни с сего. Вот почему, генерал, мы держим палаты на запоре. Во всей истории войн и военных ранений подобных случаев не было. Мы не знаем, как их лечить.

— Приведите ко мне троих ваших пациентов, — распорядился генерал Карпентер.

Нейтен Райли съел яичницу с гренками, выпил две кружки пива» выкурил сигару, деликатно рыгнул и встал из-за стола. Он дружелюбно кивнул Джентльмену Джиму Корбету, и тот, прервав беседу с Джимом Брейди, по прозвищу Бриллиант, перехватил Райли на пути к кассовому окошку.

— На кого ты ставишь в этом году, Нейт? — спросил Джентльмен Джим.

— На Проныр, — ответил Райли.

— Но у них подача никуда не годится.

— Зато у них есть такие игроки, как Снайдер, Фурильо и Кампанелла. Они завоюют кубок этого года, Джим. Держу пари, что они станут чемпионами так скоро, как не удавалось еще ни одной команде. К тринадцатому сентября. Запиши и увидишь, что я прав.

— Ты всегда прав, Нейт.

Райли улыбнулся, заплатил по счету, вышел на улицу и остановил кэб, направлявшийся к Мэдисон-скверу. На углу Пятнадцатой улицы и Восьмой авеню он вышел из экипажа и поднялся в контору букмекера на втором этаже, над радиоремонтной мастерской. Букмекер взглянул на него, вынул из стола конверт и отсчитал пятнадцать тысяч долларов.

— Рокки Марчиано нокаутировал Роланда Ля Старца в одиннадцатом раунде, — сообщил он. — Как ты умудряешься так здорово угадывать, Нейт?

Райли улыбнулся.

— Я же на это живу. Ты завел книгу предвыборных ставок?

— Эйзенхауэр — двенадцать против пяти. Стивенсон…

— Плевать мне на Эдлая. Я ставлю на Айка. Вот деньги. Запищи!

Райли положил на конторку двадцать тысяч долларов.

Выйдя из конторы, он отправился к себе домой в Уолдорф-Асторию, где его с нетерпением поджидал высокий, худощавый молодой человек.

— Ах, да, — сказал Нейтен Райли, — вы — Форд, не так ли? Гаролд Форд?

— Генри Форд, мистер Райли.

— И вы хотите, чтобы я финансировал производство машины, которую вы построили в своей велосипедной мастерской? Как она называется?

— Я называю ее «ипсимобилем», мистер Райли.

— Гм, это название мне что-то не нравится. Что, если мы назовем вашу машину «автомобилем»?

— Чудесное предложение, мистер Райли! Я им непременно воспользуюсь.

— Вы мне нравитесь, Генри. Вы молоды, талантливы, умеете приспосабливаться к обстоятельствам. Я верю в ваше будущее и верю в ваш автомобиль. Я вложу в это дело двести тысяч долларов.

Райли выписал чек и проводил Генри Форда до дверей. Взглянув на часы, он внезапно почувствовал настойчивое желание вернуться ненадолго в совсем иное место и посмотреть, что там делается. Он прошел в спальню, разделся, облачился в серую рубашку и широкие серые брюки. На карман рубашки были нашиты крупные синие буквы; ГСША. Райли запер дверь и… исчез.

Он появился вновь в Госпитале Соединенных Штатов в Сент-Албансе, рядом со своей койкой, одной из двадцати четырех коек, выстроившихся вдоль стен длинного стального барака. Не успел он перевести дух, как его схватили три пары рук. Он попытался вырваться, но в него вонзили шприц и ввели ему под кожу полтора кубических сантиметра тиоморфата натрия.

— Одного поймали! — объявил чей-то голос.

— Смотри в оба, — откликнулся другой. — Генерал Карпентер велел доставить троих.

После того как Марк Юний Брут покинул ее ложе, Лила Мэчен хлопнула в ладоши. В спальню вошла рабыня и приготовила ванну. Лила выкупалась, оделась, надушилась и позвтракала винными ягодами из Смирны и апельсинами. Она выпила бокал лакриме кристи и выкурила сигарету. После этого она приказала подать носилки.

Как всегда, у ворот ее дома толпились обожавшие ее воины Двадцатого легиона. Два центуриона отстранили носильщиков и понесли Лилу на своих могучих плечах. Она улыбалась. Внезапно из толпы вырвался юноша в сапфирово — голубом плаще и кинулся к Лиле. В его руке блеснул нож. Лила выпрямилась, чтобы достойно встретить смерть.

— Госпожа, — воскликнул юноша, — госпожа Лила! Он полоснул ножом по своей левой руке, и алая кровь, хлынув, обрызгала одежду Лилы.

— Эта кровь — наименьший дар, который я могу тебе преподнести! — воскликнул юноша.

Лила нежно дотронулась до его лба.

— Глупый мальчик! — сказала она. — Зачем ты это сделал?

— Из любви к тебе, моя госпожа!

— Вечером в девять часов тебя проводят ко мне, — шепнула Лила. Он смотрел на нее так растерянно, что она рассмеялась. — Обещаю тебе. Как твое имя, красавчик?

— Бен-Гур.

— Так приходи в девять, Бен-Гур!

Носилки двинулись дальше. Возле Форума Юлий Цезарь горячо спорил о чем-то с Савонаролой. Увидев носилки, Цезарь резким жестом приказал центурионам остановиться. Он раздвинул занавески и пристально посмотрел на Лилу, окинувшую его холодным взглядом. Лицо Цезаря исказилось.

— За что? — хрипло пробормотал он. — Я. пресил, умолял, засыпал подарками, плакал, но ты неумолима. Почему, Лила, почему?

— А ты помнишь Боадицею? — спросила Лила.

— Боадицею? Королеву бриттов? Бог мой, Лила, что может она значить для нашей любви? Я не любил Боадицею. Я только победил ее в сражении,

— И убил ее, Цезарь!

— Она сама отравилась, Лила.

— Это была моя мать! — Лила обличительно указала пальцем на Цезаря. — Убийца! Ты будешь наказан. Берегись мартовских ид, Цезарь!

Цезарь отпрянул в ужасе. Толпа почитателей, обступившая Лилу, издала возглас одобрения. Под ливнем розовых лепестков и фиалок она продолжала свой путь через Форум к Храму весталок. Там она рассталась с восхищенными поклонниками и вошла в святилище.

Она преклонила колени перед алтарем, произнесла нараспев молитву, бросила в пламя алтаря щепотку фимиама и сняла тунику. Она залюбовалась своим прекрасным телом, отраженным в серебряном зеркале, и вдруг почувствовала прилив тоски по родине. Она надела серую блузу и широкие серые штаны. На кармане блузы виднелись буквы ГСША. Стоя перед алтарем, Лила еще раз улыбнулась и… исчезла.

Она появилась вновь в Отделении Т военного Госпиталя Соединенных Штатов, где в нее с помощью пневматического шприца немедленно вкатили полтора кубических сантиметра тиоморфата.

— Вот и вторая, — сказал кто-то.

— Нужен еще один, — отозвался другой.

Джордж Ханмер сделал драматическую паузу и огляделся по сторонам. Он бросил взгляд на скамьи оппозиции, на спикера, восседавшего на мешке с шерстью, на серебряный жезл, лежавший на алой подушке перед спикером. Весь парламент, захваченный пламенной речью Ханмера, затаив дыхание, ждал продолжения.

— Мне нечего больше сказать, — проговорил наконец Ханмер. Его голос дрожал от волнения, лицо было бледно и серьезно. — Я буду бороться за этот билль до конца. Я буду бороться за него в городах и селах, на полях и в малых деревушках. Я буду бороться за этот билль до самой смерти, а если богу будет угодно, то и после смерти. Пусть совесть почтенных джентльменов решит, вызов это или молитва. Я уверен и убежден только в одном: Суэцкий канал должен принадлежать Англии!