— Да, неприятно, — кивнул Уэсли, — но я сам попросил вас. Мне не нужны сказки…

— Надеюсь, я не слишком обидела тебя, Руди, рассказом о нашем счастливом детстве? — повернулась к нему Гретхен.

— Нет, — ответил Рудольф. — «Правда всегда прекрасна…» — дальше ты сама помнишь. Я был тупым и самодовольным, — продолжал он, растравляя старые раны, — ты, Уэсли, по-моему, об этом уже догадался. Во всяком случае, если ты так считаешь, я на тебя не обижаюсь. Твой отец, конечно, вряд ли сказал бы так. Все, что я делал, заявил бы он, поразмыслив как следует, было сплошное притворство, ибо делал я это не для себя, а чтобы произвести впечатление на других, в основном на людей солидных и влиятельных. Сейчас, оглядываясь назад, я называю себя тупым и самодовольным, но тогда я вел себя подобным образом, чтобы вырваться из того мира, в котором, как в силках, бились наши отец и мать. — Он печально улыбнулся. — И самое смешное, что мне действительно удалось вырваться.

— Вы слишком суровы к себе, дядя Руди, — тихо сказал Уэсли. — Почему бы вам хоть раз в жизни не похвалить себя за что-нибудь? Отец сказал, что вы спасли ему жизнь.

— Серьезно? — удивился Рудольф. — Мне он этого ни разу не говорил.

— Он считал, что людей нельзя хвалить в лицо, — ответил Уэсли. — Меня он тоже, честно говоря, редко хвалил… — Он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Улыбка совершенно преобразила его худое, задумчивое лицо — оно стало ребячливым и открытым. Ему полезно улыбаться, подумал Рудольф. — И Кролика, и даже Кейт тоже не очень-то нахваливал… Ну, Кейт, он, конечно, хвалил за стряпню, да и то не столько хвалил, сколько подшучивал, потому что она ведь англичанка. Иногда я замечал, даже в первое время, когда еще только начал его узнавать, как он стоит один и думает, что никто его не видит, и такой грустный, будто у него в жизни было много плохого, о чем он не в силах забыть. Но что вы спасли ему жизнь, он правда, сказал.

— Я только отдал ему его же собственные деньги, — ответил Рудольф. — Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему твой отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.

— Понял, — ответил Уэсли.

— Все это верно, — продолжал Рудольф, — и в то же время не совсем. Я хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не виноват в том, что оказался старшим сыном в семье, что мой отец был невежественным, неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже не был виноват. Не моя вина, что наша мать была истеричкой, помешанной на своем «благородном» происхождении. Не я виноват и в том, что Гретхен оказалась сентиментальной и эгоистичной дурочкой… Прости меня, — обратился он к Гретхен. — Все это я говорю не ради нас с тобой, а ради Уэсли.

— Я понимаю, — ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица ее почти не было видно.

— В конце концов, — продолжал Рудольф, — мы все трое унаследовали одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен призналась, что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он, а то, что она видела в нем, ибо то же самое она видела и в себе. И старалась от этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого, прикованного к ненавистному занятию, патологически боявшегося умереть в нищете — настолько, что он предпочел покончить жизнь самоубийством, лишь бы не оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти. Только навстречу деньгам, респектабельности.

Уэсли понимающе кивнул.

— Может, и хорошо, что сын Крейлера сейчас во Вьетнаме. Не то нам с ним каждый вечер пришлось бы ужинать вместе, и тогда…

— И до твоего отца были младшие сыновья в семьях еще хуже нашей, — продолжал Рудольф. — Однако они не старались погубить все, к чему прикасались. Не хотелось бы говорить этого, Уэсли, но до похорон нашей матери я твердо верил, что твой отец по природе своей разрушитель. И его главная радость в жизни — уничтожать, разрушать, губить все, в том числе и самого себя.

— В конце концов так оно и вышло, — горько заметил Уэсли.

— Его поступок той ночью в Канне, — сказал Рудольф, — достоин восхищения. С его точки зрения. И, честно говоря, с моей тоже. Не забывай этого.

— Я постараюсь не забыть, — ответил Уэсли. — Постараюсь. Только, по-моему, все, что он тогда сделал, было зря. Никому не нужно.

— Ну, кажется, — вздохнул Рудольф, — мы рассказала тебе все, что могли, и старались не кривить душой. Забавные случаи отложим до другого раза. Ты, наверное, устал. Я пришлю тебе список людей, с которыми стоит поговорить, они могут оказать тебе большую помощь, чем мы. А теперь доедай, и я отвезу тебя в общежитие.

— Не нужно, — довольно резко отказался Уэсли. — Я пройду через парк.

— Теперь вечером в Нью-Йорке никто через парк в одиночку не ходит, — возразила Гретхен.

— А я хожу. — Уэсли холодно посмотрел на нее.

О боже, подумал Рудольф, глядя, как мальчишка управляется с последним куском бифштекса, до чего же он похож на своего отца! И внешне и говорит так же. Помоги ему, господи!

Рудольф, Инид и няня стояли на залитом утренним солнцем тротуаре и ждали Джонни Хита и его жену; Хиты тоже ехали в Монток и должны были захватить Рудольфа и Инид на своем «линкольне-континентале». У ног няни стоял чемодан. Она на целую неделю уезжала к себе в Нью-Джерси. И почему это, от нечего делать подумал Рудольф, ни одна няня не живет в том же штате, где работает?

Накануне вечером, распрощавшись с Уэсли, Рудольф проводил Гретхен до дома. Он предложил ей поехать с ним и с Хитами. Она сделала большие глаза, и он вспомнил, что у нее когда-то был роман с Хитом.

— А без свидетелей ты со своей бывшей женой уже встретиться не можешь? — спросила она.

Он не задумывался над этим прежде, но теперь, после ее слов, понял, что в них есть правда. Джин один раз приезжала к нему в сопровождении дородной массажистки, которую сделала своей компаньонкой еще в Рино. Встреча получилась неудачной, хотя Джин была совершенно трезвой, уравновешенной и тихой, даже когда играла с Инид. Она сказала, что купила себе домик в Монтоке и живет там скромно и незаметно. В Мексике она не задержалась. Климат там благоприятствует пьянству, это не для нее. Она теперь совсем не пьет и даже снова занялась фотографией. Правда, в журналы пока не обращалась. Снимает для себя. И руки у нее больше не дрожат. Если забыть о постоянном присутствии массажистки, Джин снова стала той женщиной, на которой он женился и которую так долго любил, — живой и юной, с блестящими волосами, нежным цветом лица, и Рудольф уже не знал, правильно ли поступил, согласившись на развод. Он жалел Джин, но ему было жаль и себя. Поэтому, когда несколько дней назад она попросила отпустить к ней Инид на неделю, он не стал отказывать.

Он боялся не за Инид, а за себя, боялся остаться наедине с Джин в уютном, по ее словам, домике, наполненном неуютным грохотом океана. Она сказала, что он может занять комнату для гостей, но он заказал себе номер в ближайшем мотеле. А подумав, решил пригласить и Хитов. Он боялся, что вечер, проведенный перед горящим камином в тишине, нарушаемой лишь рокотом волн, вызовет у него желание вернуться к семейному очагу. Нет, прошлое ворошить незачем. Отсюда и появление Хитов. Отсюда и вопрос Гретхен.

— Нет, свидетели мне не нужны, — ответил он. — Нам с Джонни есть о чем поговорить, а идти к нему в контору мне не хочется.

— Понятно, — не очень веря, отозвалась Гретхен и переменила тему разговора. — Как тебе Уэсли?

— Думающий парень, — сказал Рудольф. — Склонен к самоанализу, пожалуй, даже слишком… А что с ним будет дальше, целиком зависит от того, сумеет ли он выдержать мать и ее мужа до своего восемнадцатилетия.

— А ты заметил, какой он красивый? — спросила Гретхен.

— Как-то не обратил внимания.

— Такие лица любят снимать в кино, — заметила Гретхен. — Высокие скулы, приятная улыбка, ласковый взгляд и в то же время вызывает впечатление человека большой моральной силы.