— А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… — она сделала ударение на имени, — я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.

— Об этом я и хотел поговорить, — сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. — Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д'Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? — И лицо его расплылось в улыбке.

— Я полагаю, Ричард, — сказала Гретхен, — что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д'Арк?

— Нет, с этим я не согласен, — снова вспыхнул Сэнфорд. — Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, — с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…

— А теперь?

— Ну-у… — Он был в растерянности. — Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…

— От его репутации несет дерьмом, — обрезала его Гретхен. — Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.

— Видишь, Дик, — вмешался Кинселла, — я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но, если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.

— Мерзавец, интриган! — обрушилась на него Гретхен. — Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.

— Когда я ее нанял, — продолжал Кинселла, потеряв уже всякое самообладание, — один приятель сказал мне: никогда не нанимай богатых. Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она тебе никогда не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука, — завизжал он. — Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.

— Гретхен… — жалобно начал Сэнфорд. У него был испуганный вид, он, наверно, жалел, что вообще когда-то сел за пишущую машинку. — Пожалуйста…

— Ричард, — спокойно сказала Гретхен, чувствуя себя удивительно очистившейся и свободной до головокружения, — когда мы начнем съемки, можете поступать как вам захочется: хотите — приходите, не хотите — не надо. Всего хорошего, джентльмены. — И она с достоинством вышла из заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.

В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших рядом людей. Подожди, пока я расскажу все это Иде! — думала она.

А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее, будет испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности от нее. Она, правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.

Они сидели за столом и ели приготовленный Элен обед — суп-пюре из моллюсков и горячие сдобные булочки.

— Приятно готовить для человека, которому не надо следить за своим весом, — сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.

Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней встрече с Кинселлой. Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее действия. Однако вопреки ее ожиданиям он особого восторга не проявил.

А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и пошел открывать. Перед ним залитый лучами сентябрьского солнца, отражавшегося в океане, стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и спортивном пиджаке, подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами и, как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.

— Здравствуй, Уэсли, — сказал Рудольф. — Я знал, что ты рано или поздно появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.

Билли с интересом наблюдал, как Джордж осторожно собирает на столе часовой механизм для бомбы. На самом деле Джорджа звали вовсе не Джордж, и Билли это было хорошо известно. Моника, которую Джордж называл Хейди, стояла по другую сторону стола. Лицо ее над ярким клином света от рабочей лампы было в тени.

— Ты внимательно следишь, Джон? — спросил Джордж по-английски с сильным испанским акцентом, бросив взгляд на Билли.

Джон — это имя ему дали в группе, и Моника в присутствии членов группы тоже так его называла. Все это напоминало ему игры в тайные общества, в которые он мальчишкой играл во дворе своей школы в Гринич-Виллидж. Только сейчас он имел дело не с детьми. Одна улыбка, подумал он, и они меня убьют.

Из других приятелей Джорджа и Моники-Хейди он встречал только двоих, но в этот полдень в маленькой комнатке трущобного района Брюсселя, где Джордж собирал бомбу, их не было. Билли никогда не видел Джорджа в одном и том же месте дважды. Из отдельных слов в разговоре он сделал вывод, что группы, аналогичные этой, членом которой он теперь являлся, существуют и в других городах Европы, но о том, где они находятся и чем занимаются, он пока никакого представления не имел. Несмотря на то что в интересах собственной безопасности он не особенно стремился узнать больше, чем ему сообщали, его возмущало, что к нему все еще относятся как к не проверенному в деле и почти не пользующемуся доверием постороннему, хотя он уже дважды давал им из гаража машину, а в ту ночь, когда Джордж подкладывал бомбу в испанское туристическое агентство в Амстердаме, даже сам сидел за рулем. Он не знал, в каких еще операциях принимали участие Джордж и Моника, но в газетах прочитал о взрыве в отделении Американского банка в Брюсселе и около здания компании «Олимпик эйруэйз». И если эти взрывы были делом рук Моники и Джорджа, то Моника сдержала свое обещание: ни один человек в Брюсселе, ни в Амстердаме не пострадал.

— Ну как, сможешь, если понадобится, сам это собрать? — спросил его Джордж.

— Наверно, смогу.

— Вот и хорошо, — сказал Джордж. Это был чернявый, невысокого роста парень с ласковыми печальными глазами и размеренными движениями. Говорил он всегда тихо и казался совершенно безобидным. Глядя на себя в зеркало, Билли думал, можно ли и его причислить к разряду опасных людей.

Вот Моника — совсем другое дело. Волосы у нее всегда растрепаны, а глаза сверкают, особенно когда она сердится. Но он жил с Моникой, боялся ее и любил больше прежнего. Моника велела ему остаться в армии еще на один срок. А когда он сказал, что сыт армией по горло, она в ярости набросилась на него и заявила, что это приказ, а не предложение и что она уйдет от него, если он не будет ее слушаться.

— В следующий раз, — продолжал Джордж, — я дам тебе попробовать — просто для практики.

Джордж снова приступил к работе, его тонкие маленькие руки осторожно двигались над проводами. Ни он, ни Моника не сказали Билли, где, когда и с какой целью предполагается использовать эту бомбу, а он теперь уже знал, что спрашивать бессмысленно.