— Но я не знаю, как скоро буду в Риме.

— Это не спешно, — пояснила она, подтолкнув конверт ко мне. — В любое время до мая месяца.

На конверте не было ни имени, ни адреса получателя. Эвелин вынула записную книжку и карандашик с золотым ободком.

— Вот адрес и номер телефона моего друга, — сказала она, вырвав листок из записной книжки. — Звони ему домой. Я бы не хотела, чтобы ты передал это в посольстве. Уверена, что мой друг тебе понравится. Он знает многих в Риме и может познакомить тебя с интересными людьми. И я буду весьма благодарна, если ты черкнешь мне несколько строк, сообщив о встрече с ним.

— Хорошо, напишу, — пообещал я.

— Вот прелестный мальчик, — воскликнула она, сунув мне в руки конверт. — Судя по всему, ты бы не прочь время от времени встречаться со мной, верно?

— Совершенно верно.

— И кто знает… — продолжала она. — Если я буду знать, где ты, то и окажусь с тобой на время отпуска.

То была явная выдумка, и мы оба так и понимали. Но в этом было и нечто большее для меня. Я уезжал за границу, чтобы затеряться там. Брату я пообещал, что иногда буду сообщать о себе, но он не должен был знать, где я нахожусь. Глядя сейчас через стол на сидящую передо мной загадочную, соблазнительную женщину, я вдруг ощутил, что не хочу полностью затеряться, порвать все связи с Америкой, не знать никого в родной стране, кто бы мог, на худой конец, поздравить меня с днем рождения или попросить у меня взаймы сто долларов.

— Если у тебя возникнет искушение вскрыть конверт и заглянуть в него, — с улыбкой сказала Эвелин, — то что ж, пожалуйста. Разумеется, я бы этого не хотела. Заверяю тебя, там нет ничего, что представляло бы хоть малейший интерес для тебя.

Я положил конверт во внутренний карман. Меня связывало с ней лишь воспоминание об одной ночи, что и она понимала. Другой вопрос — насколько она привязалась ко мне.

— Конверт будет в целости, — заверил я.

— Я была уверена, что могу положиться на тебя, Граймс, — сказала она.

— При следующей встрече называй меня, пожалуйста, просто по имени.

— Хорошо, — пообещала она и взглянула на часы. — Допивай кофе, я расплачусь, и мы пойдем. У меня назначено свидание в Вирджинии.

— Ну-у, — протянул я, стараясь особенно не выдавать своего разочарования, — а я-то считал, что мы вместе проведем весь этот день.

— Нет, сегодня не выйдет. Если ты томишься одиночеством, позвони моей товарке по квартире. Она сегодня свободна, и ты ей нравишься.

Меня ошарашила циничность ее предложения, и я был рад тому, что в зале полутемно и она не заметит, что я краснею.

— Ты своим любовникам предоставляешь для утех и свою квартиру?

— Как я уже говорила, ты вовсе не мой любовник, — невозмутимо ответила она. Потом подозвала официанта и расплатилась по счету.

Я не позвонил Бренде, ее товарке по квартире. По некоторым причинам, которые и не пытался точно уяснить, решил, что не доставлю Эвелин такого необычного удовлетворения.

День провел, бродя по Вашингтону. Теперь, когда я знал, по крайней мере отчасти, что скрывается за вздымавшимися вверх колоннами массивных зданий, подражавших архитектуре древнегреческих храмов, они не производили на меня прежнего впечатления. Совсем как Древний Рим перед нашествием готов, подумал я. У меня мелькнула мысль о том, что я, возможно, уж никогда больше не буду голосовать в Америке, что ничуть не огорчило меня. Но в первый раз за три года я почувствовал себя невыносимо одиноким.

Вернувшись к себе в отель, я решил готовиться к отъезду из Вашингтона. Чем быстрее смогу уехать, тем лучше. Укладывая вещи, я вспомнил о заграничных экскурсиях, организуемых нью-йоркским лыжным клубом, о которых мне в свое время рассказывал Джордж Вейлс. Как же назывался этот клуб? Ах да, «Кристи». И тогда не придется беспокоиться ни о провозе багажа, ни о досмотре в швейцарской таможне. Пройти мимо таможенников в Швейцарии, с улыбкой помахав им рукой, было явно привлекательно. Кроме того, сбежавшего ночного портье отеля «Святой Августин» вряд ли станут искать среди трехсот пятидесяти веселых лыжников в самолете, который увозит их на экскурсию в снежные горы, откуда через три недели они также всем гуртом вернутся обратно.

Я уже укладывал вещи во второй чемодан, когда раздался телефонный звонок. Мне ни с кем не хотелось говорить, и я не снял трубку. Но телефон продолжал настойчиво звонить, и пришлось ответить.

— Я знала, что ты у себя, — услыхал я в трубке голос Эвелин. — Нахожусь в вестибюле и справилась у портье.

— А как же свидание в Вирджинии? — нарочито скучающе спросил я.

— Объясню, когда увидимся. Могу я подняться к тебе? — нерешительно проговорила она.

— Полагаю, что можешь.

Она рассмеялась немного грустно, как мне показалось.

— Не наказывай меня, — сказала она и повесила трубку.

Я застегнул воротничок, подтянул спущенный галстук и надел пиджак, чтобы по всей форме холодно встретить ее.

— Ужасно, — поморщилась она, войдя в номер и осматриваясь. — Хромированная Америка.

Опустив руки, она стояла посреди комнаты, очевидно, ожидая, чтобы я помог ей раздеться.

— Я не намерен провести тут остаток дней своих, — почти продекламировал я, помогая ей снять пальто.

— Да, вижу, — кивнула она, взглянув на упакованный чемодан, лежавший на кровати. — Уже в дорогу?

— Ага.

Мы церемонно стояли друг против друга.

— Сейчас отправляешься?

— Особенно не тороплюсь. Ты же сказала, что занята сегодня… в Вирджинии, — подчеркнул я.

— Была занята. Но весь день меня не покидала мысль о том, что есть в Вашингтоне человек, который жаждет видеть меня. Потому я и приехала. — Она сделала попытку улыбнуться. — Надеюсь, не помешала?

— Вовсе нет.

— Может, ты пригласишь меня сесть?

— О, извини. Ради Бога, садись.

Она села и с чисто женским изяществом закинула ногу на ногу. Щеки у нее зарумянились, должно быть, она прошлась по морозцу в Вирджинии.

— Что еще занимало тебя? — спросил я, продолжая стоять на почтительном расстоянии.

— Видишь ли, — она стянула коричневые перчатки и положила их на колени, — я решила, что под конец нехорошо говорила с тобой.

— Мне приходилось слышать кое-что и похуже.

Она покачала головой:

— Это было очень грубо. Чисто по-вашингтонски. Привычная деформация и чувств, и речи. Не следовало предлагать тебе… Прости меня.

Я подошел, наклонился к ней и поцеловал ее головку. От нее еще веяло свежестью загородной зимней прогулки.

— Не расстраивайся. Не такой уж я слабонервный.

— Ты, конечно, не звонил Бренде.

— Нет, конечно.

— Какая это была глупость с моей стороны, — вздохнув, сказала она. Потом улыбнулась, лицо ее посветлело, стало нежным и молодым. — Забудешь обо всем этом, обещай мне.

— Забуду, если хочешь. А о чем еще ты раздумывала в Вирджинии?

— Да о том, что в ту ночь мы сошлись пьяными.

— Даже основательно пьяными.

— И я подумала, что, будь мы трезвыми, наша близость была бы прекрасней. Ты еще пил сегодня после нашего обеда?

— Нет.

— И я не пила, — улыбнулась она, поднялась с места, подошла и обняла меня. На этот раз я раздел ее.

Временами в середине ночи она шептала:

— Завтра же уезжай. Иначе я никогда не отпущу тебя.

Когда я утром проснулся, ее уже не было. На столе она оставила записку, написанную четким, несколько наклонным почерком.

«Вот и конец праздника. Пошли будни. Не принимайте всерьез того, что вам говорит женщина. Эв.» Я скомкал записку и бросил ее в корзинку.