— Скажите, пожалуйста, — обратился я к старику, который автоматически улыбнулся мне. — Меня интересует картина, выставленная у вас в окне. И, возможно, также и эта, — указал я на полотно, около которого стоял. На нем была изображена заброшенная железнодорожная колея. — Сколько они могут стоить?

— Пятьсот тысяч лир, — быстро и уверенно произнес старик.

— Пятьсот тысяч? Гм! — Цена звучала ошеломляюще. Я все время путался в переводе итальянских денег на другую валюту. — А сколько это будет в долларах? — поинтересовался я. (Тоже мне турист, усмехнулся я в душе.) — Около восьмисот долларов, — уныло ответил старик. — А при сегодняшнем совсем смехотворном курсе обмена и того меньше.

За каждый заказанный костюм я уплатил по двести пятьдесят долларов, но разве они принесут мне столько радости, сколько покупка первой в жизни картины?

— Вы возьмете чек швейцарского банка?

— Конечно, — ответил старик. — Выписывайте его на имя Пьетро Бонелли. Выставка закроется, через две недели. Мы доставим вам картину, если пожелаете.

— Нет, я захвачу ее с собой. — Мне хотелось поскорее обладать своим сокровищем.

— Тогда надо внести задаток.

Мы договорились о задатке в двадцать тысяч лир (больше у меня не было при себе), я сообщил свое имя и выписал чек. Все это время молодой человек сидел в углу, не поднимая головы, уткнувшись в свой журнал.

— Желаете познакомиться с художником? — под коней, спросил старик.

— Если это удобно.

— Вполне. Анжело! — воскликнул старик. — Мистер Граймс, собиратель ваших работ, хочет познакомиться с вами.

Молодой человек оторвался от журнала, взглянул на меня и улыбнулся. Улыбка делала его еще моложе, особенно выделялись тогда его прекрасные белые зубы и блестящие темные глаза с грустным, как у итальянского ребенка, взором. Поднявшись, он сказал:

— Пойдемте, мистер Граймс, в кафе и побеседуем, отметив это событие.

Когда мы выходили, старик прикрепил первую табличку «продано» на картине, выставленной в окне.

Анжело привел меня в кафе на углу, где мы заказали кофе.

— Вы американец, не так ли? — спросил я.

— Слоеный пирожок.

— И давно уже здесь?

— Около пяти лет.

— Значит, выставленные картины созданы более пяти лет назад?

Он рассмеялся:

— Нет, они все новые. Созданы памятью и воображением. Я рисовал их от чувства одиночества и тоски. И мне как будто удалось передать в них подлинное дуновение, вы не находите?

— Я бы согласился с этим.

— А когда вернусь в Америку, буду рисовать Италию. Подобно многим художникам, и у меня своя теория. Она заключается в том, что надо уйти из дома, чтобы издалека понять, каков твой дом. Вы думаете, что я чокнутый?

— Нет. Во всяком случае, судя по вашим работам.

— Они вам нравятся?

— Очень.

— Это хорошо. — Он улыбнулся. — Анжело Квин дал простор своим чувствам. Я помешан на родной земле. Держитесь за эти картины. Рано или поздно они будут стоить целое состояние. Вот увидите.

— Я собираюсь оставить их у себя, — сказал я. — И вовсе не из-за денег.

— Спасибо, — он прихлебнул кофе из чашечки. — Даже только ради такого кофе стоило пожить в Италии.

— Почему вас зовут Анжело?

— Моя мать итальянка. Отец привез ее в Америку. Отец был провинциальный журналист, часто менял работу, и они мотались по всяким захолустным городишкам. Вот я и изобразил места, где жила наша семья. А вы и в самом деле собираете картины? Или Бонелли просто так ляпнул?

— Нет, — ответил я. — Откровенно говоря, я впервые в жизни приобрел картину.

— Боже всемогущий! — воскликнул Квин. — Так вы только что лишились девственности. Что же, вкус у вас хороший, хотя мне, должно быть, не стоило так говорить. Я закажу вам еще кофе, вы принесли мне удачу.

На следующий день я принес Бонелли чек и потом добрых полчаса любовался на купленные мной картины. Бонелли пообещал, что картины дождутся моего возвращения, даже если я опоздаю к закрытию выставки.

Во всяком творчестве должно быть жизненное устремление, думал я, уезжая в пятницу из Рима в Пор-то-Эрколе. И я решил, что первое посещение вечного города было успешным, по-настоящему обогатив меня.

В отеле «Пеликано» было свободно, мне отвели светлую просторную комнату, из окон открывался чудесный вид на море. Попросив девушку в конторе позвонить домой Квадрочелли, я узнал, что его ожидают завтра утром. На всякий случай я предупредил, что все время буду в отеле.

На следующее утро, после игры в теннис с пожилыми англичанами, я сидел на террасе, когда появилась девушка из конторы вместе с небольшого роста смуглым мужчиной, на котором были поношенные плисовые штаны и темно-синий матросский свитер. Это оказался dottore Квадрочелли.

Я поднялся, мы пожали друг другу руки. Его рука была по-рабочему твердая и шершавая. Загорелый, крепко сбитый, он походил на крестьянина, черноволосого, черноглазого, веселого и жизнерадостного. У глаз была частая сетка морщинок, словно большую часть своей жизни он постоянно смеялся. На вид ему было лет сорок пять.

— Приветствую вас, мой дорогой друг, — оживленно заговорил он. — Садитесь, садитесь. Радуйтесь прекрасному утру. Как вам нравится этот великолепный вид на море? — Он спросил таким тоном, будто и скалистое побережье полуострова Арджентарио, и освещенное солнцем море, и видневшийся в дали остров Джаннутри были его личными владениями. — Могу ли я предложить выпить? — спросил он, когда мы оба уселись.

— Нет, благодарю. Еще рано, с утра не пью.

— О, замечательно, — воскликнул он. — Вы подаете мне хороший пример. — Говорил он по-английски быстро и почти без акцента, а так как мысли в его голове, как видно, набегали одна на другую, то и слова произносились торопливой скороговоркой. — А как поживает очаровательный Майлс Фабиан? Очень жаль, что он не смог приехать с вами. Моя жена в отчаянии. Она безнадежно влюблена в него. И три мои дочки тоже, — весело рассмеялся он. Рот у него был маленький, губы сложены бантиком, почти совсем как у девочки, но смеялся он по-мужски громко и раскатисто. — Ах, его жизнь, должно быть, полна любовных историй! И к тому же он все еще не женат. Мудро, очень мудро. Наш друг Майлс Фабиан дальновиден, как философ. Вы согласны?

— Я его еще мало знаю. Мы лишь недавно познакомились…

— Годы только на» пользу ему. Сравните его с остальными бедными смертными, — снова рассмеялся он. — А вы приехали один?

Я кивнул. Квадрочелли скорчил печальную гримасу.

— Жаль вас. В таком чудном месте… — Он широко раскинул руки, как бы прославляя все вокруг. — Вы что, не женаты?

Я подтвердил, что не женат.

— Вот я познакомлю вас с моими дочками. Одна — писаная красавица. Поверьте, даже если это говорит отец, который души в ней не чает. Две другие — с характером. Но, как говорится, каждая душа по-своему хороша. И я отношусь к ним одинаково. Знаете, когда Майлс говорил со мной по телефону из Гштаада, он очень хорошо отзывался о вас. Называл вас своим лучшим компаньоном. Говорил, что вы умны и честны. Качества, которые в наши дни не так часто встретишь в человеке. То же самое я бы сказал и о самом Майлсе.

Я не счел нужным умерить пыл своего нового знакомого, заметив, что он очень щедр в своих суждениях обо мне.

— Как же вы познакомились с Майлсом? — продолжал свои расспросы Квадрочелли.

— Летели вместе на самолете из Нью-Йорка, — коротко объяснил я, стремясь избавиться от дальнейших расспросов.

— И судьба вас случайно столкнула? — щелкнул пальцами Квадрочелли.

Вернее сказать — одарила, подумал я, вспомнив лампу, которую разбил о голову Фабиана.

— Что-то вроде этого, — кивнул я.

— Товарищества, подобно бракам, тоже заключаются на небесах. По их воле, — глубокомысленно изрек Квадрочелли. — Скажите, мистер Граймс, вы разбираетесь в вине?

— Нисколько. До приезда в Европу я вообще едва ли когда пил вино. Предпочитал пиво.