— Вы утверждаете, что мы ничего не будем вывозить из Швейцарии. Но когда в последний раз я смотрел на карту, Швейцарии не было в Южной Америке.

— Не острите, Дуглас. У вас плохо получается. Тот южноамериканец, о котором я упомянул, в настоящее время находится в Сан-Морице. Он в большой дружбе с послом своей страны, и дипломатическая почта к его услугам. К слову сказать, он намекнул мне, что готов за картину большого художника заплатить до ста тысяч долларов. Нам, следовательно, надо выжать из нашего немца подходящий процент за посредничество.

— Что вы считаете подходящим? — Двадцать пять процентов, — тут же определил Фабиан. — Итак, двадцать пять тысяч долларов за пятичасовую, совершенно законную поездку по живописной, прекрасной Швейцарии. Отсюда в Сан-Мориц. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось заехать сюда?

— Да, понимаю, — кивнул я.

— Не глядите так угрюмо. Между прочим, чтоб не забыть, картина, которую нам покажут, кисти Тинторетто. Как профессор истории искусств вы, конечно, узнаете ее. Запомнили имя художника?

— Тинторетто, — повторил я.

— Превосходно, — ласково улыбнулся мне Фабиан и налил нам обоим вина.

Уже стемнело, когда мы подъехали к вилле герра Штюбеля, приземистому двухэтажному каменному строению, стоящему высоко над озером, с прилегающей к нему узкой дорогой. В окнах за закрытыми ставнями не было света. Жилище не походило на дворец человека, владевшего собранием картин старых мастеров.

— Вы уверены, что именно здесь? — спросил я Фабиана.

— Да, здесь, — кивнул он, выключая мотор. — Хозяин мне подробно объяснил.

Мы вылезли из машины и направились по тропинке через небольшой заросший сад к входной двери. Фабиан дернул колокольчик, но внутри дома не последовало никакого движения. Мне показалось, что за нами откуда-то наблюдают. Фабиан вторично дернул колокольчик, и скрипучая дверь наконец отворилась.

— Buona sera,[12] — сказала стоявшая в дверях низенькая старушка в кружевном чепчике и передничке.

— Buona sera, signora, — ответил Фабиан, входя в дом. Прихрамывая, старушка провела нас через тускло освещенный зал. Никаких картин на стенах не было.

Она открыла тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в столовую, которую освещала большая хрустальная люстра над столом. Ожидая нас, тут стоял грузный плешивый мужчина с отвислым животом и шкиперской бородкой. Он был в измятой плисовой куртке и коротких штанах, красные шерстяные чулки до колен плотно обтягивали его толстые икры. Позади него на стене висела большая темная картина без рамы, пришпиленная кнопками. На ней была изображена мадонна с младенцем.

Чуть наклонившись, мужчина поздоровался с нами по-немецки.

— К сожалению, герр Штюбель, — сказал Фабиан, — профессор Граймс не знает немецкого языка.

— В таком случай будем, конешно, говорить по-английски, — с довольно заметным акцентом проговорил Штюбель. — Очень рад, что ви приехаль. Не хотите ли немного освежиться?

— Вы весьма любезны, герр Штюбель, — отвечал Фабиан, — но у нас нет времени. Профессору Граймсу нужно в семь часов позвонить в Италию, а потом в Америку.

Штюбель прищурился и потер ладони, словно они у него вспотели. У меня сложилось впечатление, что ему явно не хотелось, чтобы куда-нибудь звонили.

— Могу я взглянуть? — сказал я, шагнув к картине на стене.

— Да, пожалуйста, — с готовностью согласился Штюбель, отойдя в сторону.

— У вас, конечно, есть документы на эту картину? — спросил я.

Штюбель на этот раз еще сильнее потер ладони:

— Конешно есть. Но не с собой. Они… они в моем доме… во Флоренции.

— Понятно, — холодно сказал я.

— Доставить их дело нескольких дней, — продолжал Штюбель. — Я поняль, мистер Фабиани что у вас мало время. — Он повернулся к Фабиану. — Вы говориль мне, что гаспадин уезжает в конце недели.

— Возможно, и говорил, но, честно говоря, не помню, — отозвался Фабиан.

— В любом случай — вот эта картина. Она сама говорит за себя, профессор.

Я подошел к картине и уставился на нее, слыша за спиной тяжелое дыхание Штюбеля. Намерение моего компаньона заставить немца поволноваться, очевидно, успешно осуществлялось.

После недолгого молчаливого изучения картины я покачал головой и обернулся.

— Я, конечно, могу и ошибиться, — рассудительным тоном начал я, — однако и после весьма поверхностного осмотра сказал бы, что это не Тинторетто. Может быть, картина его школы, но и в этом я тоже сомневаюсь.

— Профессор Граймс, — огорченно обратился ко мне Фабиан, — очевидно, нельзя после беглого осмотра при искусственном освещении с уверенностью утверждать…

Дыхание немца стало коротким и более затрудненным, он даже облокотился, ища опоры, на обеденный стол.

— Мистер Фабиан, — сухо проговорил я, — вы просили меня высказать мое мнение. Что я и сделал.

— Но вы обязаны… — Фабиан остановился и подкрутил усы, ища подходящие слова. — Простая вежливость… обязывает проверить и поразмыслить. Мы еще раз приедем завтра. Осмотрим при дневном свете. Незачем решать так поспешно. Сплеча. Тем более герр Штюбель говорит, что у него есть документы.

— Документы?! — простонал Штюбель. — Да ведь сам Беренсон удостоверил подлинность этой картины. Беренсон…

Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой Беренсон, но решил рискнуть.

— Как известно, Беренсона нет в живых, — бросил я свой рискованный вызов.

— Но когда он был шив, — перебил Штюбель. Риск оказался оправданным. Мой авторитет знатока искусств заметно повысился.

— Вы, разумеется, можете узнать и другие мнения. Если хотите, могу предложить список некоторых моих коллег.

— Не нушны мне ваши шортовы коллеги, — закричал Штюбель, от волнения заговорив с еще большим акцентом. Он угрожающе наклонился вперед, так что я даже подумал, что он сейчас ударит меня своим кувалдоподобным кулаком. — Што мое, то мое. И на кой шорт, чтоб я слутцаль о Тинторетто невещественный американцы.

— Мне здесь больше нечего делать, — поджав губы, с достоинством сказал я. — Вы идете со мной, мистер Фабиан?

— Да, иду, — кивнул он, пробормотав какое-то проклятие. — Позвоню вам попозже, герр Штюбель. Договоримся о завтрашнем дне, когда сможем обсудить более спокойно.

— Приходите один, — буркнул немец, открыв дверь столовой и выпустив нас в полутемный зал.

Старушка в кружевном чепчике стояла под дверью, как видно, подслушивая, о чем мы говорили. Она молча проводила нас из дому. Даже если она ничего и не поняла из нашей беседы с хозяином, то сама атмосфера разговора и поспешность, с какой мы прощались, должны были произвести на нее впечатление.

Фабиан шумно, в сердцах, захлопнул за мной дверцу машины и мягко закрыл свою, когда сел с другой стороны. Не говоря ни слова, он включил мотор и рванул с места на возрастающей скорости. В полном молчании мы проехали до поворота дороги к озеру. Там он остановил машину и повернулся ко мне.

— Так что вы скажете? — сказал он, стараясь быть сдержанным.

— О чем именно? — с невинным видом спросил я.

— Какого черта вы затеяли разговор о подделке?

— Этот немецкий боров произвел на меня отвратительное впечатление.

— Ха, впечатление! По милости вашего впечатления мы рискуем потерять двадцать пять тысяч.

— Ваш герр Штюбель просто жулик.

— А мы кто? Праведники?

— Если мы и стали мошенниками, то случайно, — кривя душой, сказал я. — А этот немец — прожженный жулик. На нем клейма негде ставить.

— Всего несколько минут вы видели человека и уже определили всю его жизнь. Я имел дело с ним, и он всегда выполнял свои обязательства. И на этот раз, ручаюсь, что мы получим свою долю.

— Возможно, получим и попадем в тюрьму.

— За что? Перевозка картины, даже поддельной, вовсе не преступление. Одного я не выношу в людях, Дуглас, и должен прямо сказать вам это в лицо — не выношу трусости. Если хотите знать, немец сказал правду. К вашему сведению, профессор Миссурийского университета Граймс, это действительно подлинная картина Тинторетто.