Однако все тут же и закончилось. Костя вышел из кустов и бесстрашно подошел к змее, которая уже еле двигалась. Не вынимая ножа из земли, он одним точным движением отсек ей голову и придавил к земле все еще шевелящееся тело.

Я перевела дух.

— Хорошая реакция! — похвалил Костя, подхватывая с земли тело убитой змеи и усаживаясь с ним возле костра на то место, где я только что сидела. — А приманка из тебя и правда хорошая, — улыбнулся он и поднял вверх змеиное туловище.

Я все еще была не в состоянии разделить его веселье. Сердце колотилось, я с трудом заставила себя спокойно сесть рядом с ним.

Я с удивлением наблюдала, как он, орудуя своим ножиком, сделал неглубокий надрез, подцепил кончиком ножа и, прижав большим пальцем к лезвию, отслоил шкуру и содрал ее, как чулок. Отшвырнул в пламя, она затрещала, и запахло сначала жареным, а потом — горелым. Змеиную тушу он с самым серьезным видом всучил мне. Я не посмела ему отказать и, преодолевая брезгливость, держала ее на вытянутых руках подальше от себя. А он снова вскочил на ноги и ушел к воде. Мне было слышно только как он негромко плещет водой, споласкивая руки и нож.

Вернулся он с охапкой каких-то листьев.

Он аккуратно положил их мне на колени, залез в рюкзак и выудил оттуда консервную банку. Я хотела было возмутиться, что меня используют как подставку и заваливают листьями и змеями, но решила дальше понаблюдать за его бурной деятельностью.

Он выложил дно и стенки пустой жестянки из-под тушенки принесенными листьями, наконец-то забрал у меня из рук змею и, заставив меня крепко держать банку, уложил туда тушку змеи свернув ее кольцами, накрыв оставшимися листьями и прижав сверху жестяной крышкой. Чтобы она не открывалась, он чуть смял край банки.

— Вот и все, — тоном фокусника произнес он после того, как разгреб угли и сунул банку со змеей на дно ямы, присыпал песком, пеплом и углями и снова уселся рядом со мной. — Жаль, соли нет. Но и так будет вкусно, вот увидишь.

Я сглотнула набежавшую слюну.

— Ты уже такое ел?

— Да, в детстве.

— Кто тебя научил? Дядька-егерь?

— Он. — Костя улыбнулся в темноте. — И батя. Он тоже был лесник.

— Его тоже убили? — с осторожно спросила я.

— Нет, — спокойно ответил мужчина, глядя в огонь, — он в бане угорел.

Я не знала, как выразить ему свое сочувствие. Я даже не была уверена, что способна его испытывать. Но на всякий случай погладила его по голому плечу. Он накрыл мою руку своей и долго не выпускал, глядя в огонь, не двигаясь и не произнося ни слова.

А потом внезапно поднялся, не выпуская моей руки, поставил меня на ноги и поцеловал в губы.

Он запустил пальцы мне в волосы и крепко прижал меня за талию, ожидая сопротивления и не встречая его. Вот интересно, внезапно подумала я, если попробовать его оттолкнуть, отпустит он меня или нет? Я уперлась обеими ладонями ему в грудь и слегка отстранилась. Костик сразу же выпустил меня и замер, заглядывая мне в глаза и пытаясь разгадать мою реакцию. Он терпеливо ждал, опустив руки, не делая больше никаких движений, как будто боялся спугнуть. Сердце его билось так, что было видно даже, как подрагивают мои руки, по-прежнему лежащие на его груди.

Он закрыл глаза и чуть откинул голову, дыша приоткрытым ртом.

Я приподнялась на цыпочки и прижалась губами к его шее, в том месте, где пульсировала жилка. Мои руки скользнули по его спине, покрытой шрамами, и сомкнулись на пояснице. Теперь он стоял, подняв к небу лицо, позволяя мне изучать и узнавать его губами и руками и иногда вздрагивая от моих прикосновений.

Он был разный. Шея теплая, спина и руки выше локтя — прохладные. Уши и кончик носа — холодные, губы — горячие…

Он открыл глаза и снова обнял меня, прижал к себе и начал целовать, щекоча и покалывая своей бородой, уже не боясь, что я его оттолкну…

Спустя примерно полчаса Костя палкой выудил из почти погасшего костра банку, почерневшую и покрытую кое-где радужными разводами. Поставил на землю остужаться. Сам в это время палкой разровнял угли в яме, сдвинув навстречу друг другу и оставив догорать последние несгоревшие части коряг. Новых веток подкидывать он не стал.

Он надавил на бока банки, и крышка отскочила со звонким щелчком. Подцепив ножом тушку змеи, он выковырял ее из банки, всю облепленную сварившимися листочками, подержал на весу, чтобы она быстрее остыла, потом разделил пополам и стал есть свою часть, обгрызая ее, как початок кукурузы, причмокивая и показывая мне глазами и бровями, как это вкусно.

Я осторожно попробовала. Это было похоже на длинную-предлинную куриную шею: много мелких костей замысловатой формы и узкие волокна мяса, на вкус тоже напоминающие курицу и рыбу одновременно.

Стараясь не вспоминать, как еще недавно она извивалась всего в нескольких шагах от меня, я сгрызла все, что могла прожевать и проглотить, а остатки змеи Костя закопал в самые жаркие угли.

Спать мы легли на том самом кострище, которое он забросал толстым слоем песка. И это была первая ночь, когда я почти совсем не замерзла: снизу шла такая мощная волна жара, что я даже куртку надевать не стала. А Костя не накинул даже своей холщовой рубахи с каймой.

— Спой мне снова ту песенку, — попросила я.

Он хохотнул и спел мне своим хрипловатым голосом «Баю-баюшки-баю», правда, теперь она звучала как обычная песенка, в привычном ритме… И, хотя про «конфеточку» он пропустил, я все равно чмокнула его в щеку, прежде чем заснуть у него под боком, по-хозяйски закинув на него ногу и обхватив поперек груди.

Утром Костя принес из кустов дохлую ондатру. Сказал, что попалась в его самолов-давилку. Я не стала уточнять, была ли она еще жива, когда он ее нашел. Он велел мне отвернуться и начал разделывать. Я и не подумала отвести взгляда и смотрела на то, как он снимает шкурку и разделывает тушку. Он увидел, что я смотрю, и усмехнулся, мол, дело твое.

Тушку он сложил в воду и придавил камнем прямо к песчаному дну, чтобы не унесло течением и не склевали рыбы. А сам разгреб нашу теплую «постель» до самых углей. Осторожно разворошил верхний слой и, поводив над ними рукой, обнаружил еще не погасшие подернутые пеплом и присыпанные песком угольки. Натащив сухих веток, сложив их горкой над самым теплым местом, он осторожно подул. Из-под маленького сухого шалашика сначала разлетелись пепел и песок, потом пошел дымок, а с третьего вдоха вспыхнул и огонек. Довольный Костя, протирая запорошенные глаза, послал меня за сухими толстыми ветками, наказав, чтобы я далеко не отходила, а сам, к моему удивлению, отправился купаться.

Я побродила вокруг, нашла пару сухих ивовых коряг на большом песчаном «пляже», притащила их к костру.

Костя, только вылезший из воды, нагреб углей, наложил принесенных мной веток, наломав их о колено, и снова ушел к воде.

Я, не видя надобности следить за костром, который и без меня отлично горел, последовала за ним, прихватив свою зубную щетку и пасту.

Костя плескался и фыркал, как конь, и звал меня присоединиться. Ночь была теплой (местами даже жаркой), и день, судя по легкой утренней дымке, обещал отнюдь не августовский зной, и я, подумав, приняла любезное Костино приглашение. Вода в этой речке была намного теплее, чем в той, которую мы оставили позади. Мой спутник объяснил, что в ней меньше ледяных ключей. И течение слабее.

Накупавшись, он вылез из воды, коротко встряхнул головой, как пес, выловил мясо из воды и понес к костру.

Я, желая быть полезной и не зная, чем помочь, предложила свои свободные рабочие руки, и он послал меня наломать крепких ивовых прутьев для шашлыка. Я наломала целый ворох разнокалиберных палок, из которых он выбрал и заточил несколько самых крепких. Надел на них, как на шампуры, кусочки мяса, воткнул одним концом глубоко в песок, разровнял и подгреб угли так, чтобы нависающее над ними мясо равномерно прожаривалось. Я сидела и глотала слюни. И если честно, готова была сожрать эти куски сырьем, не дожидаясь красивой поджаренной корочки.