Оно подплывало, прикидываясь обычной темнотой, подплывало прямо к нему! Барт почувствовал липкую влажность, отвратительные, мерзостно грязные, склизкие пальцы на лице… оно пробовало на вкус его кожу… пробовало его душу… вылизывало, сладострастно вылизывало его невидимыми, дрожащими от вожделения губами!

Барт вскочил и, шатаясь и придерживаясь за стену, сделал несколько неуверенных шагов. Пальцы что-то нащупали. Включился яркий свет, и чудовищная протоплазма ночи вспучилась, взорвалась внутри себя и улетучилась из комнаты. Барт съехал вниз по стене. Его лицо покрывало что-то склизкое, остро пахнущее болотным илом, оно заливало глаза и капало, смешанное со слюной с отвисших губ. От пакостной субстанции исходил отвратительный смрад.

Наттолл лежал, постанывая, на полу и пытался приподняться из лужи чего-то прозрачного и похожего на вязкий клейстер.

— Боже, как я благодарен тебе за свет! Алан! Мы забыли про пентаграмму! И теперь Черный… он на свободе!

Г. Ф. Лоукрафт[4]

ПОЛЗУЩИЙ ИЗ СЛИЗИ

Посети меня хоть легчайшее предчувствие безмерного ужаса, уготованного мне судьбой в тот злосчастный день, вне всякого сомнения, я бы развернул коляску и тотчас вернулся бы в Аркхэм. Однако же Запредельность выбрала промолчать и не известить разум смутной тревогой, а душевные силы мои находились в совершеннейшем равновесии все то время, пока я гнал взмыленных лошадей вверх по извилистой и ненадежной дороге к руинам невероятно древнего замка, увенчивавшего Холм Висельников. Развалины нависали над тропой, отчетливо вырисовываясь в затянутом грозовыми тучами небе. Погода выдалась несказанно мерзкая: в небе то и дело вспыхивали зарницы молний, подобные раскаленному железному пруту в руке безжалостного демона, приставленного палачом и надсмотрщиком к беспомощному, порабощенному, скованному цепями богу. Ветер выл, как исступленная толпа обессиленных от голода вампиров, жаждущих неудобосказуемых жертв и пиршеств, а дождь хлестал с небес, словно бы желая смыть погрязшее в грехах человечество с лица земли, в глазах существ космических являющейся, без сомнения, лишь комом жирной грязи, без конца производящей на свет личинок. В адских всполохах непрестанно бьющих молний, терзающих измученную твердь плетями адского пламени, среди призрачных вспышек, я наконец различил затаившуюся громаду оплетенных плющом обвалившихся стен замка Друмгул — побежденный временем, он сгорбился на лысой вершине холма подобно приготовившемуся к прыжку чудищу. Оскаленные горгульи на карнизах, наглухо закрытые ставнями, подобные затянутым бельмами глазам окна, провалившиеся купола, полуобрушенные башенки, заросшие мхом портики — на всем строении лежала печать неизбывного одиночества и запустения, эхом отзывавшихся в сокровенных глубинах моей истерзанной души.

Гулко бухнул и с чугунным грохотом раскатился гром (а был ли это гром?..), подобный хохоту безумного бога, и под чернильным, истекающим дождем небом я погнал упирающихся лошадей (возможно, несчастные животные проявляли здесь больше благоразумия, чем их одержимый хозяин…) под развалившуюся арку, сплошь заросшую непотребного вида грибными наростами, походившими на кривляющиеся лица в многоцветье огней преисподней. Мы оказались на запущенном внутреннем дворе замка. Словно из-под земли вырос насквозь вымокший конюший и принял поводья, и, пока он уводил приуставших скакунов в конюшню, я успел подивиться необычности его шаркающей, раскачивающейся походки и совершенному сходству чешуйчатого, сероватого, распухшего лица с жабой. В глазах столь неуместно походящего на земноводное существа играли огоньки злой насмешки.

Я не имел чести быть знакомым с хозяином замка, но обратил внимание, что тот не вышел поприветствовать меня к дверям осыпающегося парадного входа. Я прошел внутрь сам, распахнув древние, обветшалые, обитые тяжелым темным дубом двери. Меня встретил окутанный мраком, занесенный пылью, темный и сражающий запахом разложения и плесени холл. Невидимые черные тени разлетались в стороны при звуке моих шагов, и я, судорожно оглядываясь, примечал, что слабый умирающий свет, еле пробивавшийся из дверной щели, угасал по мере моего удаления от входа, слабел, истончался — и наконец исчез окончательно. Полусгнившая дубовая дверь гулко хлопнула за спиной, и я обнаружил себя в совершеннейшем одиночестве в зияющем, как пасть ада, и холодном, как воды Стикса, холле проклятого и погруженного в ночной мрак Замка Друмгул.

Приторный запах разложения донесся до меня из самых глубин лабиринта темных коридоров, и сердце мое затрепетало и заколотилось от страха. Я невольно попятился к дверям, и в конце концов обоняние мое, осажденное невыносимым смрадом, твердо приказало мне развернуться и покинуть замок. Но в то же мгновение из подобных могильным склепам залов донесся скрип ржавых железных петель — где-то растворилась дверь. Пальцы мои словно бы приросли к засову, и, объятый беспредельным ужасом, я бессильно созерцал приближающуюся шаркающую фигуру человека (а был ли это человек?..). Шаги эхом отдавались в пустой пещере огромного зала, а затем эта жалкая пародия на человеческое существо издала звук, вполне подходящий трупной бледности лица и кладбищенской затхлости лохмотьев. Его глаза встретились с моими — исполненными отвращения и страха, — и существо повторило фразу, которую я до того не слышал или же не желал слышать: «Добро пожаловать в Замок Друмгул!»

Все мое тело сотрясла дрожь — ибо смысл произнесенных слов достиг сознания. Я отшатнулся, пораженный ощутимой явственностью ауры зла, источаемой тенью, сейчас более походившей на истукан черного дерева. Сердце мое ухнуло вниз, когда из складок походящего на истлевший саван одеяния извлеклась тонкая свеча, и я впервые смог ясно разглядеть черты хозяина Замка Друмгул на Холме Висельников (а был ли это холм?..). В дрожащем свете ненадежного светильника, изготовленного, как подсказывало мне подстегиваемое омерзением воображение, из вытопленного трупного жира, зрению предстало — о, если бы вы только могли представить себе это! — округлое, мягкое, как брюхо червя-паразита, блестящее, как слизень, несоразмерно раздутое лицо. Меня немедленно потянуло отвести глаза — до того отвратительным оказалось открывшееся взгляду: опухшие щеки, в чьей бледной мякоти словно бы копошились личинки, утопленные в складках обвисшей кожи глаза, посверкивающие в адской пародии на улыбку гостеприимного хозяина… Поспешно я пробормотал в ответ какую-то вежливую фразу, а в это время мой исполненный боязни взгляд, отзывающийся в душе трепетом — насколько сильным, мой проницательный читатель вполне способен вообразить и сам, — скользил по до невозможности истрепанному и грязному одеянию, в котором затруднительно было признать домашний халат, оскорбляющим вкус войлочным шлепанцам. На ухмыляющемся лице изобразилось отвратительное подобие радушия. Амфитрион широким жестом пригласил меня в огромную, подобную тускло освещенной пещере комнату, и указал мне на кресло, а сам позвонил в колокольчик — не иначе, чтобы призвать служителя, чей чудовищный вид без труда уже рисовало мне воспаленное воображение. Комната, как подсказывали мне омертвевшие от кромешного ужаса чувства, оказалась библиотекой, и я, тщетно пытаясь успокоить бешено бьющееся сердце, оторвал взгляд от плотоядно раскрасневшегося лица хозяина и принялся осматривать фолианты, тесно уставившие полки.

Сердце мое замерло, а внутренности сжались в холодный комок, когда я различил названия книг, золотом (а было ли это золото?..) тисненых на корешках. Книги — если подобное невинное слово уместно для обозначения увиденного мною — источали ощутимые миазмы упадка и гниения. Распространяемый жуткими томами смрад заставил меня поднести ладонь к ноздрям, дабы уберечь обоняние от зловония. На полках я приметил и адский фолиант, открывающий жаждущим тайны поклонения Старшей Тьме, чудовищный том призывающих демонов заклятий под названием «Черный красавец»;[5] рядом приткнулся экземпляр мерзостного и кощунственного повествования о легендарных похождениях некроманта, «Волшебник из страны Оз»; а близ него ожидал своего часа переплетенный в истлевшую змеиную кожу какого-нибудь отвратительного пресмыкающегося нечистый том, приоткрывающий завесу над миром древних языческих божеств лесов, некогда чтимых людьми, — «Питер Пэн». И вообразите мое негодование и нахлынувшее отвращение, когда следом глазам моим предстал чудовищный, беспорядочно составленный фолиант, подлинная энциклопедия некроманта и чернокнижника, обширный справочник демонической мудрости, извергнутой веками демонолатрии и ведьмовства, — «Посмертные записки Пиквикского клуба»!