Возвращение домой заняло гораздо больше времени, чем предполагалось. Дважды он умудрился заблудиться — пришлось возвращаться по собственным следам и искать правильную тропинку. В конце концов, со вздохом облегчения он выбрался на открытое место — к обсерватории. Войдя в дом, он, не теряя времени, поднялся в кабинет и поставил находку к стене, так и не решившись снять с нее покрывало.

В данный момент Смит не испытывал совершенно никакого желания снова всматриваться в ночные глубины, в которых, без сомнения, неосторожного человека подстерегало невозможно ужасное и отвратительное зло. Оно тихо ждало своего часа, исходя злобой и корчась от ненасытимого голода, — прямо у границы между нашей реальностью и нечестивыми ужасами других измерений.

Следующие три дня он корпел над переводами — проверяя и перепроверяя. А ночи Смит проводил, приникнув к телескопу, целиком и полностью отдавшись наблюдению за определенным участком южного неба рядом с Фомальгаутом, вперившись взглядом в очень тусклую звезду, вокруг которой, насколько он мог предполагать, и вращается по неупорядоченной орбите черная планета, населенная тварями, несущими нечеловеческий ужас и облеченными мощью и тайной. Время от времени ему казалось, что звезда вспыхивает — и гаснет, а затем вспыхивает — и снова гаснет, и так несколько раз. В таких случаях он не находил себе места от тревоги и страха и снова приникал к мощным линзам, щурясь и вглядываясь в звездное небо, у которого он нес неусыпную стражу.

На второй день ему снова нанес визит доктор Мортон — естественно, опять явившись без приглашения. Эскулап выразил свою озабоченность при виде Смита: мол, тот выглядит очень похудевшим и крайне изможденным. Молодой человек, с трудом скрывая недовольство и нетерпение, выслушивал тирады милейшего доктора, советовавшего ему поберечь себя, не усердствовать в работе. Смит ответил, что скоро астрономический цикл его исследований завершится, и он сможет перестать бодрствовать по ночам и наконец отдохнуть.

И хотя доктор явно не удовлетворился подобным объяснением, он ничего не смог поделать с юношей, упорствовавшим в том, что его работа слишком важна, чтобы забросить ее на середине. Из последних путаных строк дневника Смита явствует, что после отбытия доктора Филипа Эшмора Смита в живых более не видел никто.

С этого момента записи в дневнике Смита превращаются в торопливые каракули — почерк и их содержание свидетельствуют о том, что молодой человек явно спешил и находился в состоянии крайнего ментального истощения. В некоторых местах писано неразборчиво, в других — на странной смеси латыни и староанглийского. И хотя следователь констатировал «открытый вердикт»,[10] а хирург при полицейском отделении предпочел отбросить эти свидетельства по той причине, что они, мол, свидетельствуют лишь о помрачении рассудка, предшествовавшего гибели жертвы, другие исследователи пришли к диаметрально противоположным выводам.

Они указывают на то, что Смит много путешествовал до своего прибытия в Торпойнт, а также интересовался оккультизмом и странными мифами. Кроме того, непонятные иероглифы на чердаке и камень с не менее любопытной резьбой действительно существуют! А кроме того, не устают спрашивать они, как понимать тот факт, что в тот день, когда обугленное тело юного Смита вывозили из дома, туда прошел доктор Мортон и вынес тяжелый плоский предмет, обернутый в плотную ткань, — предмет, который он и сбросил в старую шахту.

Смит и вправду сумел расшифровать надпись по ободу зеркала — это явствует из его дневника, как бы беспорядочно он ни велся в дни, предшествующие кончине молодого человека. Из торопливых записей становится понятно, что Смит вел дневник буквально до последнего своего вздоха. В самом конце можно — с трудом, но можно — разобрать следующее:

«Вызубрил формулу отпущения и теперь пытаюсь без ошибок продекламировать заклинание, вызывающее Духов из внешних измерений».

«Ничего не происходит… наверное, Фомальгаут стоит слишком низко… надо попробовать снова, хотя…»

«В комнате слышится голос… не вижу, кто это… маленький горбун у двери… Боже, это Загремби!»

«Я обязан записать то, что вижу! Зеркало уже не черное! Оно сияет! В небе что-то движется… приближается… хвост, как у метеорита… из зеркала языки пламени… надо убираться, Загремби стоит в дверях, не пускает… бегу к окну…»

Все сидели в «Лебеде». Музыкальный автомат выдавал очередную чушь про любовь и морковь, а также кровь и боль, и ноль, и боль или наоборот. Джон Холстен особо не прислушивался. Просто сидел и удивлялся: с чего бы это кантри заводят в Лондоне? А может, пели про морковь и ноль — неважно. Не, ну всякую ерунду ставить — пожалуйста. А вот если настроение у тебя под «Битлз», ну прямо под них — ну так и где они? Да разбежались ваши битлы. Сначала один ушел — нет, постойте, два. Это еще если не считать Пита Беста, ага.

— А, блин, выключить слабо эту хрень? — и Джон Холстен скривился в сторону извергающих непотребщину колонок.

Монеты брякали, игральные автоматы квакали, от пинбольного стола слышались щелканья и чпоканья — кто-то гонял мячик. В пабе стоял перманентный смог — испарения моросящего дождя смешивались с застарелой табачной вонью. Холстен посмотрел на искусственное чучело форели над пинбольной машиной и решил, что ненавидит и подлую рыбу, и машину, и вообще все в этом пабе.

Мэннеринг с хрустом вскрыл пакет с чипсами и пустил по кругу. Фостер отказался — типа, на диете, надо соль ограничивать. Ага, как же. Картер схватил сразу пригоршню, а потом уплелся к стойке бара — изучать, что сегодня в меню. Судя по мелом нацарапанному на доске, обещали «Кволити Фэйр».

В результате он плюнул на похудательные усилия и заказал какие-то типа фирменные сосиски с картошкой фри и бобами. Штайн похромал вниз по предательски крутой лестнице — в туалет. Время колоть инсулин. Кросли жрал чипсы и страдал, что скоро придет его очередь проставляться. А он не может, никак. От пособия осталось десять фунтов, а до следующего чека — аж целую неделю жить.

Сегодня их собралось шесть человек — а ведь в прошлые времена и восемь, и десять набиралось, да. Двадцать лет этой традиции — шутка ли сказать. Джон Холстен прилетает из Штатов в Лондон в отпуск — и все набиваются в паб, пить и веселиться. Рак почки унес в прошлом году МакФеррана. Так и кажется, что он сейчас войдет и закажет как обычно — стейк и кидни-пай. Хайлз переехал аж на кельтское побережье — бедняга все думал, что морской воздух излечит его от кашля. Марлин свалил куда-то во Францию — куда конкретно, никто не знал. Колется он все еще или уже нет — тоже неизвестно.

В общем, как-то так все шло. Помаленьку.

— За тех, кто сейчас не с нами, — поднял свой бокал с пивом Холстен.

Все активно закивали — мол, хороший тост. Но без радости в глазах — погода мрачная, да и воспоминания не ахти. Жалко ребят — ну, тех, кто умер уже.

Джон Холстен жил в Америке и зарабатывал на хлеб писательством — не так чтобы очень много, но на жизнь хватало. Ну и репутацию в литературных кругах он составил неплохую. Конечно, все не без помощи друзей — ну а как иначе, сами-то посудите. Одним словом, Холстена почитали за самого приличного из последнего поколения писателей лавкрафтианы — и хотя жанр не так чтобы пользовался популярностью, теснимый всякими новомодными трэшаками про бензопилы и зомби, но на ежегодный приезд в Лондон Холстену хватало. Фанаты не оставляли любимого писателя своими заботами.

Холстен снова поднес к губам бокал. Через верхний край он прекрасно видел фигуру в желтом балахоне — вот она, у дверей. Он без колебаний глотнул пива — еще и еще. Бледная маска бесстрастно таращилась на него из-под капюшона. Американская парочка вошла в паб и проплыла мимо их столика — голоса громкие, акцент нью-йоркский, есть здесь или не есть — вот в чем вопрос. Женщина с голубыми волосами задержалась на мгновение, вздрогнула и зашарила руками по изорванному плащу.