Я сразу же поняла, кому обязана столь чудесным избавлением от неприятностей, и при первой же встрече поблагодарила Его. Он, не любивший, когда его благодарили, по своему обыкновению попробовал притвориться, будто сам здесь ни при чем, но поняв, что меня провести не удастся, усмехнулся и спросил:

– Правда ли, что во Внукове вы строите трехэтажный дворец?

– Мы строим двухэтажную дачу, – ответила я. – Правда, там будет еще и подвал, так что при известной доле воображения ее можно считать трехэтажной. Но дворцом – никогда! Дворец из шести комнат – это нонсенс! И участок у нас совершенно обычный, не очень большой. Там нет ни парка, ни пруда, ни фонтанов…

– Зачем так горячиться? – перебил меня Сталин, хитро прищурившись. – Разве советская актриса, любимица миллионов, не заслуживает того, чтобы жить во дворце?

– Не заслуживает! – ответила я. – Хватит с нее отдельной квартиры и дачи! Но она заслуживает уважительного отношения. Чтобы ее имя… ее имя не…

К стыду моему, я не выдержала и разрыдалась. Очень уж много обиды накопилось внутри за последние дни. «Дворец» стал последней каплей. И ведь понимала, что Он шутит, что хочет таким образом дать мне понять, что все эти «обвинения» и выеденного яйца не стоят, но не смогла удержаться от слез. Я плакала, ужасно стыдясь своего плача, но тем не менее слезы продолжали литься из глаз.

Тяжелая теплая рука погладила меня по голове.

– Не надо плакать, Люба. Пусть они плачут. Советский народ не даст в обиду свою любимую актрису. Не надо плакать…

Когда тебя жалеют, плакать хочется еще больше, но мне удалось неимоверным усилием воли взять себя в руки и остановиться.

– А зачем вам понадобилось самим строить дачу? Напишите заявление. Заслуженный советский режиссер и заслуженная советская актриса имеют право на государственную дачу.

Эти слова застали меня врасплох. Государственная дача? Мы с Г.В. обсуждали такую возможность, но в итоге решили все же строить свою дачу. Почему, ведь строить сложно, накладно, хлопотно? Да, все так, но зато получишь такой дом, какой хочется (проект Г.В. привез из Америки, тогда еще о собственном доме и речи не было, но он смотрел далеко вперед). И не придется зависеть от прихотей какого-нибудь чиновного деятеля, который может дать хорошую дачу, а может и плохую. Вдобавок государственную дачу могут в любой момент отобрать, бывали такие случаи. И вообще свое – это свое. У нас с Г.В. к своему особое отношение.

– Спасибо, Иосиф Виссарионович, – ответила я. – Но заслуженных людей у нас много больше, чем дач. Если мы имеем возможность построить дачу за свой счет, то должны построить, а не просить у государства. Хватит нам и того, что получили от государства участок для строительства. Иждивенческие тенденции следует не поощрять, а искоренять.

Сталин рассмеялся. Мой ответ явно понравился, пришелся по душе. Впоследствии к месту он несколько раз вспоминал про то, что иждивенческие тенденции следует не поощрять, а искоренять, и хитро подмигивал мне, давая понять, что помнит тот наш разговор. Уже после его смерти я рассказала одной из подруг, что мы с Г.В. могли бы обзавестись государственной дачей, но предпочли построить свою. «Вы оба ненормальные или святые! – сказала мне подруга. – Взяли бы, раз давали, а свою бы продали». На святых мы с Г.В. нисколько не похожи, значит, мы ненормальные. Ну что поделать, такими уж родились. Я никогда не старалась хапнуть, получить что-то сверх того, что мне причиталось, я даже то, что причиталось, не всегда получала в полном объеме. Ходить по кабинетам, просить, требовать, «выбивать», как принято говорить нынче, – это не мое, это не для меня. Претит. Противно. Я лучше обойдусь, перебьюсь, чем стану унижаться, поступаться достоинством. И Г.В. тоже такой. Наверное, поэтому у нас не так много премий и наград. При желании могли бы иметь втрое больше.

Предчувствие беды, ощущение надвигающейся войны, посетило меня задолго до ее начала. За три года. Тому были предпосылки – в марте немцы заняли Австрию[80]. Сердце мое сжималось от страха, когда я думала о войне. Тогда я еще не представляла масштабов грядущей войны и бед, которые она принесет народам. Но я помнила Первую мировую и Гражданскую войны. Пусть я тогда не бывала на фронте, но что такое война, какое это огромное горе, поняла и запомнила на всю жизнь. Читать о войне в книгах и испытать ее тяготы на себе – это совершенно разные вещи. Когда началась Первая мировая война, я была ребенком. Но помню настроения первых дней войны, которые были едва ли не радостными. Тогда война многим представлялась каким-то веселым занятием. Раз-два, как сейчас пойдем да разгромим врага… Очень скоро, как только люди ощутили, что такое война, как стали приходить первые похоронки, а на вокзалы прибывать поезда с ранеными, настроения изменились.

Чувствуя, что война надвигается, я все же надеялась, что ее удастся избежать. Не только у меня одной была такая надежда. Казалось, что вот-вот немецкий народ прозреет и сбросит Гитлера вместе с его приспешниками. К сожалению, этого не произошло. А надежды были очень большими. И еще не верилось, что простые немцы пойдут на нас войной. Все мы помнили о том, как в 1917-м немецкие и русские солдаты на фронте братались друг с другом. Мне довелось слышать рассказы солдат, участников этих событий. Все они в один голос заявляли, что немцы больше никогда не поднимут на нас оружия. Народ больше не обмануть, рабочий и крестьянин больше не станут стрелять в таких же, как они. И мы верили в это. Нам хотелось в это верить. Но и чувство надвигающейся беды не покидало нас. Сложно все было, мысли путались. Ум говорил одно, а сердце другое.

На мой вопрос о том, будет ли война, Сталин ответил:

– Очень бы не хотелось.

А кому хотелось? Ни одному нормальному человеку не хотелось войны. Но настал день, и она началась.

Странно – я долго ждала войны, напряженно следила за политической обстановкой, а перед самым ее началом вдруг успокоилась. Было чудное лето, мы с Г.В. отдыхали в Латвии, чередуя отдых с концертами, и война застала нас там врасплох. Воскресенье, хорошая погода, хорошее настроение, и вдруг бомбы, ужас, смерть. Бомбили Ригу, бомбили поезд, который вез нас в Минск… Было страшно.

Что меня очень сильно огорчило, так это гнусные слухи. Несмотря на то что я не раз выступала по радио и снялась в роли Стрелки[81] в киносборнике[82], поползли слухи о том, что я перешла (перешла!) к немцам и снимаюсь в их фашистских картинах! Причем слухи эти были довольно стойкими и распространились широко. Совершенно посторонние люди интересовались у наших знакомых – правда ли, что Орлова у немцев? Дошло до того, что этот вопрос незадолго до нашей эвакуации задали Г.В. Он строго отчитал распространителя слухов (подобные вопросы – это ведь тоже распространение панических слухов, иначе их и не назвать), а затем, уцепившись за этот слух, придумал сюжет картины, продолжения «Цирка» с участием Марион Диксон. Цирковая труппа, гастролирующая по Белоруссии, захвачена фашистами. В одном из немецких офицеров Марион узнает Кнейшица. Допросы и угрозы не пугают советских людей. Партизаны освобождают артистов, и те включаются в борьбу с фашистами… Было задумано множество неординарных, эксцентрических сцен с участием цирковых артистов. Акробаты, проявляя чудеса ловкости, похищали из вражеского штаба секретные документы, дрессировщик науськивал немецких овчарок на самих же фашистов, клоун, замаскировавшись под юродивого, ходил в разведку и т. п. Замысел был весьма неплох, он однозначно заслуживал воплощения, но, к сожалению, воплотить его в жизнь по ряду причин не удалось. А я уже настроилась на картину, видела себя в роли партизанки.

«Товарищи интересуются – почему актриса Любовь Орлова снимается только у своего мужа, режиссера Александрова? – вдруг сказал Сталин, провожая меня до машины, которая должна была отвезти меня домой. – Разве Александров монополист? У нас в Советском Союзе есть только один монополист – народ».