Она ничего не сказала об этих разговорах матери.

Она помнила, как та выговаривала ей за повторение нянькиной басни об оборотне и за то, что она чуждалась его; этого было совершенно достаточно для сдержанной и впечатлительной натуры девочки, чтобы держала в себе все эти истории, которые ее мать сочла бы пустыми сказками, и за которые им обеим только бы досталось от нее.

Уже с неделю, как никто не являлся из Оквуда узнать о здоровье больного в Порчестере, когда д-р Вудфорд, наконец, сел на свою смирную, сытого вида лошадку и в сопровождении грума поехал к майору Окшоту, чтобы сообщить о положении дел и предложить ему свой совет. Он приехал как раз в то время, когда зазвонил большой колокол, сзывавший семью к обеду; он, между прочим, рассчитывал, что сквайр после обеда будет сговорчивее, особенно с гостем; хотя ему было известно, что майор всегда вел себя истым джентльменом даже с людьми, с которыми он расходился в политических и религиозных взглядах.

Как и следовало ожидать, он встретил самый радушный прием у дверей старого красного дома, имевшего довольно мрачный вид, так как он смотрел на сквер и был окружен со всех сторон деревьями. Вслед за тем доктора усадили по правую руку бледной, болезненного вида дамы, в конце длинного стола, в большой зале со стенами, обитыми панелями из темного дуба, которые, по-видимому, поглощали весь свет, проходивший сквозь довольно большие окна, состоявшие из множества маленьких кусков зеленоватого стекла, с свинцовыми переплетами. Фамильные гербы, которые во множестве виднелись в верхней части стен и между брусьями деревянного потолка, тоже не придавали веселого вида комнате, представляя черные изогнутые полосы на голубом поле. Все это вместе с черными ливреями прислуги производило довольно удручающее, траурное впечатление. Но среди этих мрачного вида людей еще резче выделялась фигура негра в белой чалме и в светло-голубом костюме самого фантастического покроя, с разными белыми и блестящими серебряными украшениями, которая производила совсем другой эффект.

Он стоял за стулом его визави – делового, проницательного вида джентльмена, одетого просто, но изысканно, на иностранный манер и с дорогим платком из фламандских кружев вокруг его шеи. Он был представлен доктору как брат майора Окшота – сэр Перегрин. Остальная компания, сидевшая за столом, состояла из братьев Перегрина, Оливера и Роберта, двух рослых, краснощеких мальчиков, пятнадцати и двенадцати лет, и их воспитателя – м-ра Горнкастля, уже не молодого человека, двадцать лет тому назад отказавшегося от своего прихода, потому что он не мог согласиться с некоторыми местами в церковной литургии…

В то время, как сэр Перегрин предложил своей невестке заменить ее в исполнении одной из ее хозяйственных обязанностей и нарезать ветчины, д-р Вудфорд сообщил ей о скором выздоровлении Перегрина.

– О, я знала, – сказала она, – что вы приехали известить нас, что теперь его можно взять домой.

– Мы много обязаны вам, сэр, – отозвался майор с другого конца стола. – Мальчик будет перевезен домой немедленно.

– Нет, еще нужно подождать, сэр, я прошу об этом. Только через неделю он в состоянии будет вынести, это путешествие, да и моей доброй сестре будет трудно расстаться с ним.

– Это недолго продлится, лишь только мастер Перри встанет на ноги, – пробормотал капеллан.

– Это действительно так, – добавила грустным голосом мать, – как только он вернется, опять в доме никому не будет покоя.

– Я уверяю вас, сударыня, что все это время он был чрезвычайно добрым, послушным ребенком, и я не слышал ни одной жалобы.

– Вас и м-рис Вудфорд подкупает ваша чрезвычайная доброта, сэр, – отвечал хозяин.

– Что это я слышу? Разве мой племянник и тезка – такой отчаянный шалун? – спросил другой гость.

И тут посыпались бесчисленные рассказы со всех сторон: Перегрин намазал салом и без того уже я скользкие ступени лестницы, подменил тщательно переписанное упражнение Оливера каким-то лубочным уличным листком, набил трубку м-ра Горнкастля порохом и подмешал нюхательный табак в шоколад, особенным образом приготовленный для этой благочестивой старушки, м-рис Присциллы Уоллер. У всех была какая-нибудь жалоба на него, даже у прислуги, стоявшей за стульями; и если Оливер и Роберт не добавили к нему еще своих показаний, то это только потому, что за едою они должны были хранить строгое молчание. Но, видимо, эта тема была неприятна отцу Перегрина, и он переменил тему разговора, начав расспрашивать своего брата о принце Оранском и великом пенсионарии де-Витте, так как тот находился при английском посольстве в Гаге. Посланный по государственным делам в Лондон, он только что был награжден Карлом II дворянским титулом и приехал теперь в свой родной дом, где он не был чуть не с самого дня свадьбы своего брата. Д-ру Вудфорду, видимо, доставлял удовольствие его разговор, и он с большим интересом слушал сообщенные им сведения об иностранной политике» и хотя майор во многом не соглашался с своим братом, но, очевидно, гордился им.

Когда послеобеденная молитва была произнесена капелланом и хозяйка удалилась в свою гостиную, а мальчики, сделав низкий поклон, отправились к своим играм, д-р Вудфорд заявил хозяину о своем желании переговорить с ним относительно Перегрина.

– Будем рассуждать об этом здесь, – сказал майор Окшот, указывая на маленький стол в глубине выдающегося окна, на котором стояли вино, фрукты и высокие, на тоненьких ножках, рюмки. – От доброго м-ра Горнкастля, – добавил он, приглашая своего гостя сесть на один из стульев, стоявших около стола, – я не скрываю ничего, касающегося моих детей, и буду рад услышать совет моего брата по поводу этого непокорного ребенка, которым наказало меня небо.

Когда рюмки были наполнены кларетом, д-р Вудфорд с тонкою дипломатией похвалил здоровый вид других сыновей и спросил, не выяснилось ли причин, почему они так резко отличались от среднего брата?

– Никаких, сэр, – отвечал с глубоким вздохом отец, – кроме воли Всемогущего Творца, желавшего покарать нас сыном, который оказался порченым сосудом, подлежащим уничтожению рукою горшечника.

Может быть, этот крест назначен мне свыше, чтобы испытать мое смирение. Капеллан глубоким вздохом выразил свое согласие с этими словами, но на лице брата было заметно недовольное выражение.

– Сэр, – сказал доктор, – мое мнение, разделяемое и моею невесткой, что этот несчастный ребенок не возбуждал бы никаких опасений за себя, если бы в его уме не было убеждения, что он дитя духов, эльф…, оборотень!

Все слушатели единогласно выразили сомнение, чтобы четырнадцатилетний мальчик мог верить в подобную бессмыслицу, а его наставник признавал это новым доказательством его испорченности, когда он пытался ввести в обман свою благодетельницу.

В доказательство того, что Перегрин действительно считал себя таким существом, д-р Вудфорд рассказал, свидетелями чего они были в летнюю ночь, упомянув при этом, как мальчик в самом деле воображал себя в волшебном царстве, и как он был огорчен, придя в сознание, увидев себя опять на земле; при этом он упомянул также о приключении с королем, переданном ему сэром Христофором Вреном, хотя отец ничего не знал об этом и теперь только понял, откуда шло предложение взять Перегрина ко двору. Он был сильно поражен этими открытиями, хотя, по его словам, он часто говорил мальчику: – Почему ты не хочешь усмириться? Ведь тебя ждет только большое наказание…

– Старался ли ты приобресть его доверие? – спросил его брат; но вопрос, видимо, был не понят, потому что он отвечал:

– Я всегда требовал от моих сыновей, чтобы они говорили правду, и они всегда исполняли это, кроме несчастного Перегрина.

– Но если, – сказал сэр Перегрин, – этот несчастный мальчик действительно считает себя неземным существом, то все эти поучения и кары не приведут ни к чему.

– Я не могу поверить этому, – воскликнул майор. – Правда я припоминаю теперь, что раз наткнулся на двух старух (одна из них была сиделкой у моей жены, а другую после того топили в воде за колдовство) в тот момент, как они собирались высечь малютку крапивой и положить его на колючую изгородь, потому что он был слабым ребенком, и вообще они считали его оборотнем; но я строго воспретил, чтобы о подобном богохульном вздоре никогда не упоминалось в моем семействе, и я ничего не слыхал об этом после того.