Он выключил телевизор и вздохнул. Он уже выпил пару бокалов виски, и его мозг был настолько же вялым, насколько его пенис был твердым. Он подумал о Кеннете и Бет, которые были наверху и, наверное, трахались как кролики. «Наслаждайтесь. Не стоит волноваться о старом добром Джерри. Получите оргазм за меня».

Несколько раз он подумывал прокрасться к двери их спальни и подслушать, но так этого и не сделал. Может, сегодня все получится. Он поднялся, прошел в гостиную и затем вверх по лестнице. Он остановился наверху и оперся о перила. Бет наверняка отлично трахается. Такой у нее характер. Она во всем была отличной. Он сделал шаг по направлению к их комнате.

«Нет, – подумал он, – ты еще не зашел так далеко. Это не твое чертово дело. Какой стыд». Джерри развернулся и пошел в ванную на втором этаже. Он быстро разделся и стал под душ. Вода была холодной, как и воздух снаружи, но, кажется, это не помогало.

Теперь Клэнси даже не может петь[39]

Высокий мужчина раскрыл рот и сказал:

– Осторожно. Здесь опасно.

Марк Мэдоус покачнулся, как радиомачта на сильном ветру, присел на багажник длинного черного лимузина, припаркованного перед магазином, чтобы подождать, пока голова перестанет кружиться. Это был женский голос, слегка приправленный азиатским акцентом, будто имбирем.

С ним была стройная блондинка лет двадцати, и она внимательно за ним наблюдала, с беспокойством, но без страха. Она и раньше видела эти приступы.

Он осмотрелся вокруг. Улица Фитц-Джеймс О’Брайен ничуть не изменилась. Эта окраина Городка за последние пять лет опустела. Как и весь мир. И люди оставили его почти в одиночестве.

У него были друзья.

Вы, ребята, становитесь очень неугомонными, подумал он. Он почувствовал едва заметное движение в своей голове, но больше не услышал никаких непрошеных слов.

Решив, что с отцом все в порядке, она стала раскачиваться на его руке, как маятник, повторяя: «Мы дома, папа, мы дома». Ее голос звучал, как у четырехлетней. Все остальное принадлежало двенадцатилетней.

Он пристально посмотрел на нее. Волна любви с силой накрыла его. Он притянул ее ближе, обнял и замер.

– Да, Спраут. Дома. – Он открыл дверь, над которой от руки было нарисовано улыбающееся солнышко и висела надпись

Внутри было прохладно и практически темно. Раньше в такие весенние дни здесь бывало солнечно, но это осталось в прошлом, когда место листов фанеры в окнах занимали зеркальные стекла. Играла музыка: видимо, кто-то из работников включил радио, настроив одну из этих станций легкой музыки нью-эйдж, популярных у людей, которые по вечерам смотрят «Койяанискаци»[40] на видеомагнитофонах с дистанционным управлением. На музыкальный вкус Марка, немного вяло, но хотя бы лучше, чем их обычный выбор: Бонни Рэйтт[41], что-то современное с примесью ритмов ска.

Неплохо для середины дня, подумал он, почувствовав укол вины, которая настигала его вместе с подобными мыслями о прибыли. Невысокий парень с мясистым заостренным носом, одетый в шелковый пиджак с логотипом стрип-клуба на спине, околачивался возле стеклянной стойки, на которой демонстрировались наркотики, принадлежавшие «Тыкве», – он всегда носил их с собой, пока окружной прокурор не решил принять серьезные меры по этому поводу. Казалось, он хотел ударить одну из сотрудниц Марка – невысокую девушку с короткой стрижкой, которая подметала пол за гастрономическим прилавком, бормоча что-то нелюбезное и бросая в его сторону ненавистные взгляды. Она и Марка обожгла таким взглядом, когда заметила его. Он был мужчиной – в этом вся его вина.

Группа еще менее приятных людей сидела за столом, согнувшись над таблицами скачек и горячими чашками чая «Рэд зингер». Высокая темноволосая женщина стояла у полки с комиксами спиной к нему, разглядывая переиздание классических ранних «Freak Brothers»[42]. Их прокурор тоже выслеживал. Марк потянулся рукой к своим длинным светлым волосам, теперь скорее пепельным, чем соломенным, которые были завязаны синей резинкой – слишком туго, от чего в некоторых местах волосы болезненно натягивались. Этой весной исполнилось девятнадцать лет, как он носит длинные волосы, но он все еще не научился нормально завязывать хвост.

Он рассеянно заметил, что женщина была одета слишком хорошо, чтобы питаться этим. Обычно внимание покупателей в дорогих нарядах ограничивалось прилавком с брюссельской капустой и тофу.

Его дочь прощебетала: «Тетушка Бренда» – и побежала назад, чтобы обнять его сотрудницу. Высокий мужчина печально улыбнулся. Он не умел различать своих работников. Они в любом случае оба его недолюбливали.

Затем красиво одетая женщина обернулась и посмотрела на него своими фиолетовыми глазами, тихо сказав:

– Марк.

Такое чувство, будто один из качков-футболистов, которые были проклятием его юношеских годов, только что переломал себе все кости.

– Солнышко, – сумел произнести он, хотя его горло словно начало изгибаться, как вентиляционная шахта.

Он услышал, как зашуршали кроссовки его дочери по запачканному линолеуму. На мгновение в воздухе повисло молчание, постепенно и мучительно растягивающееся, как клейкая ириска.

Затем Спраут пронеслась мимо него и бросилась к женщине, обнимая ее так сильно, насколько были способны ее тонкие ручки.

– Мама.

Мужчина с крысиным лицом выскользнул из кабинки и подошел к Марку. У него были влажные темные глаза и усы – казалось, слегка подкрашенные. Марк моргнул, очень осторожно, словно его глаза были хрупкими и могли разбиться.

Мужчина пониже засунул ему в руку папку бумаг.

– Увидимся в суде, черный яппи, – сказал он и украдкой вышел.

Марк посмотрел на бумаги. Его разум где-то витал, но он заметил официальные печати и формулировки по поводу опеки над их дочерью, Спраут.

За ним начали стекаться другие клиенты, вставая из-за своих столов с тоненькими клетчатыми скатертями, будто все они были связаны одной веревкой; они тыкали большими черными фотоаппаратами Марку в лицо и яркими вспышками вытолкали его назад к двери.

Перед глазами у него расплывались огромные круги света; Марк, шатаясь, добрался до маленькой ванной комнаты, где его стошнило в унитаз, над которым висел постер Джими Хендрикса. К счастью, постер был заламинирован.

Кимберли Энн на ощупь скользнула в лимузин, наблюдая за входной дверью «Тыквы»; казалось, что под глазами у нее сплошные синяки. Сквозь щель в двери ей было видно, как искрами рассыпаются вспышки фотографов – как будто они работали сваркой.

– Бедный Марк, – прошептала она. Она отвернулась, а по щеке вместе со слезой потекла тушь. – Ему обязательно проходить через все это?

Другой пассажир на заднем сиденье посмотрел на нее бледными и бесстрастными, как у акулы, глазами.

– Обязательно, – сказал он, – если ты хочешь вернуть свою дочь.

Она посмотрела на свои переплетенные пальцы.

– Больше всего на свете, – едва слышно ответила она.

– Тогда вы должны быть готовы заплатить такую цену, миссис Гудинг.

– Мой совет вам, мистер Мэдоус, – сказал доктор Преториус, откидываясь назад и пощелкивая костяшками своих крупных, огрубевших рук, – залечь на дно.

Марк уставился на руки адвоката. Они настолько не сочетались с его остальной внешностью, что это казалось очень необычным. Не ожидаешь увидеть такие руки у адвоката, пусть и длинноволосого, особенно в сочетании с его темно-серым костюмом за тысячу долларов, из жилетки которого виднелась цепочка золотых карманных часов. Они тикали. То же самое и с обоями кремового цвета и ореховыми деревянными панелями – элегантный кабинет Преториуса на втором этаже мало соответствовал описанию таблоидов, которые называли его «язвой на сердце Джокертауна». И этот странный запах, будто к носу Марка приложили гнойные бинты.