Она была не так грациозна, как в те времена, когда они жили в Бэй. Но и не выглядела неопрятно, как это случалось из-за выпивки и депрессий, когда корабль их брака наткнулся на скалы, а она самоликвидировалась после первого слушания об опеке, еще в 81-м. «Пышные», кажется, так их называли, подумал он, ожидая, когда закипит вода. Хотя считал, что «пышные» – это просто эвфемизм, заменяющий слово «толстые». Она такой не была; он, скорее, мог бы назвать ее формы чувственными. В общем, для сорока лет она выглядела отлично.

…Не то чтобы сейчас это имело значение, нет. Он был все так же безрассудно в нее влюблен, как и в день их первой встречи, тридцать, а то и больше лет назад, когда они катались на трехколесных велосипедах по их калифорнийской улочке, застроенной типовыми домами.

Свет был неярким, флуоресцентные лампы лишь слегка гудели над прилавком с кулинарией. Марк зажег свечи и ароматическую палочку с запахом сандала. Вся эта толпа с Уиндхэм Хилл[50] теперь в прошлом. На магнитофоне играла настоящая музыка. Их музыка.

Он принес поднос с глиняным чайником и двумя одинаковыми кружками. Он едва не опрокинул весь комплект на пол, но все же не пролил ароматный травяной чай на скатерть в красно-белую клетку, когда ставил чайник на стол. Кимберли наблюдала за ним с улыбкой, которая граничила с насмешкой.

Наливая чай, он пролил лишь несколько капель бледно-янтарной жидкости, а затем передал ей кружку. Она сделала глоток. Ее лицо засветилось.

– «Селесчиэл сизонингс»[51] и старушка Бонни Рэйтт. – Она улыбнулась. – Как мило, что ты это помнишь.

– Как я мог забыть? – пробормотал он сквозь пар, поднимающийся от его кружки.

Послышался шорох бисерной шторы, и они увидели, что в сумраке дальней части магазина появилась Спраут.

– Папа, я хочу есть… – начала она. Увидев Кимберли, она бросилась вперед.

Кимберли качала ее на руках, повторяя: «Детка, детка, все хорошо, мама с тобой». Марк сидел рядом, рассеянно поглаживая длинные гладкие волосы дочери, чувствуя себя лишним.

Наконец Спраут выпустила Солнышко из своих крепких объятий и сползла вниз, где, скрестив ноги, уселась на потертом линолеуме и оперлась о ногу матери – на Кимберли были черные колготки. Она поглаживала дочь по голове.

– Я не хочу забирать ее у тебя, Марк. – У Марка в голове все закружилось, глаза покалывало. Его язык связали узлом.

– Зачем… зачем ты тогда это делаешь? Ты же сказала, что у меня все неплохо.

– Это другое. Это деньги. – Она обвела магазин рукой. – Ты правда думаешь, что в такой обстановке должна расти маленькая девочка? Среди грязи и трубок для курения?

– С ней все в порядке, – угрюмо сказал он. – Она счастлива. Правда, детка?

Широко раскрыв глаза, Спраут серьезно кивнула. Кимберли покачала головой.

– Марк, на дворе восьмидесятые. Тебя выгнали с учебы, ты балуешься наркотиками. Как ты можешь воспитывать дочь, тем более такую… особенную, как наша Спраут?

Марк замер: он хотел залезть в карман своей выцветшей джинсовой куртки – в тот, где лежали кисет и папиросная бумага, а не в другой, с нашивкой «Grateful Dead»[52]. Он осознал, насколько велика теперь пропасть между ними.

– Как и воспитывал все это время, – ответил он. – День за днем.

– Боже, Марк, – сказала она, вставая. – Как будто ты на встрече анонимных алкоголиков.

Кассета плавно перешла к песне группы «Buffalo Springfield». Кимберли обняла Спраут и, обойдя столик, подошла к нему.

– Семьи должны держаться вместе, – хрипло сказала она ему на ухо. – О, Марк, хотела бы я…

– Что? Что ты хотела бы?

Но она ушла, оставив его, а ее последние слова повисли в воздухе, окутанные ароматом «Шанель № 5». Мягкие игрушки сосредоточенным полукругом сидели на кровати и рядами располагались на полках вдоль стен. Свет одной тусклой лампочки отражался во внимательных пластиковых глазах, пока девочка с ними разговаривала.

Марк наблюдал за ней, стоя в дверном проеме. Она не опустила полосатую ткань, разделяющую комнаты, – это означало, что полное уединение ей не требовалось. Наклонившись вперед, она говорила что-то тихим голосом. В такие моменты он никогда не мог разобрать ее слова; ему казалось, что ее длинные предложения, даже тон ее голоса были почему-то более взрослыми, чем все то, что она произносила за пределами своей крошечной спальни, оборудованной в бывшей кладовке, и эти слова она доверяла лишь плюшевым котятам и медвежатам. Но если он пытался вторгнуться, подойти поближе, чтобы уловить смысл ее слов, она замолкала. Это была единственная часть жизни Спраут, в которую она его не допускала, как бы отчаянно он этого ни хотел.

Он отвернулся и потопал босиком мимо темного закутка, где на полу лежал его матрас, в сторону лаборатории, которая занимала большую часть квартиры над «Тыквой».

Красные огоньки контрольных ламп отбрасывали маленькие осколки света, которые рикошетом отражались от стеклянных поверхностей и аппарата. На ощупь Марк добрался до коврика в углу, над которым висела периодическая таблица Менделеева и постер с концерта «Destiny», прошедшего в Филлморе[53] давно позабытой весной. Марк сел. Запах дыма марихуаны и краски, в которую он въелся, схватил его в свои объятия. Его щеки намокли, хотя он этого не осознавал.

Он отодвинул от стены комод на колесиках, снял его заднюю картонную стенку. В спрятанном внутри отделении хранились ряды пузырьков с порошками различных цветов: голубого, оранжевого, желтого, серого, черного и серебристого; их содержимое вращалось, будто в водовороте, хотя их сосуды никто не трогал. Он уставился на них, провел по пузырькам пальцем, будто стуча палкой по деревянному забору.

Когда-то давно худенький парнишка в укороченных брюках и со стрижкой ежиком, который впервые в жизни попробовал ЛСД, в ужасе добрался до переулка, пытаясь спастись от столкновений в парке Пиплз между Национальной гвардией и студентами в те мрачные дни, которые настали в Кентском университете. Несколько мгновений спустя появился страстный и красивый молодой человек: туз Революции. Вместе с Томом Дугласом – Лизард Кингом[54] и обреченным вокалистом «Destiny» – он сумел скрыться от гвардейцев правительственного туза Реакционера и спас положение. Затем он всю ночь веселился на вечеринке вместе с ребятами, Томом Дугласом и красивой молодой активисткой по имени Солнышко. Себя он называл Радикалом.

Утром Радикал исчез. Его больше не видели. А из того переулка вышел умник, изучающий химию и биологию: его голова была полна самых странных отрывков воспоминаний. Снова превратиться в Радикала – если он вообще им когда-то был – для Марка стало сродни поискам Святого Грааля. Эти поиски не увенчались успехом. Вместо этого он нашел разноцветные, яркие порошки. Не то, чего он искал, но все равно один из способов ее получения. Получения, хотя бы на один час, дозы, о которой молился давно почивший египетский писец и которая сделала бы его «успешной личностью». Он почувствовал что-то, будто далекие голоса детей с игровой площадки отражались в его голове. Он оттолкнул их в сторону, прочь. Из-под пузырьков он вытащил бонг с потрескавшейся, мутной от дыма трубкой. Прямо сейчас ему было нужно более традиционное химическое убежище.

Он поднялся ввысь с крыши, поднялся над смогом и грязью в голубое утреннее небо, которое становилось темнее на высоте. Городок уменьшался, превращаясь в цементный нарост на теле Манхэттена, становясь пальцем, дергающим за синюю ленту между Лонг-Айлендом и побережьем Джерси, и терялся в вихрях облаков. Облака скрывали от него загрязненную, цвета дерьма, бухту в Атлантике: в его нынешнем состоянии это было блаженством.

Он поднимался все выше, чувствуя, как воздух становится холодным и разреженным, пока совсем не исчез, оставляя его парить в темноте, где не было ничего на пути между ним и исцеляющее-горячим глазом солнца.