Она тоже отхлебнула отвара и ощутила, как всю ее наполняет тепло и покой — будто она уже дома, под присмотром если не самой бабки Радогневы, то какого-то близкого существа, на кого можно положиться.

— Это еще что! — оживившись, продолжала она. — А вот этой весной, перед самой Купалой, я варяжской богиней была!

— Это как? — пробурчала Ольгица, жадно уплетающая хлеб с медом. — Ты сама-то откуда взялась? Правда, что ли, Сауле — ровно с неба спустилась! Откуда ты знаешь моего брата?

— С Ольгимонтом мы на Ловати повстречались, а сами из Ладоги. Этим летом к нам русь приходила, а еще был Одд Хельги из Халогаланда, тамошний князь…

Дивляна рассказывала о том, как они с сестрой Яромилой перед битвой дружин Одда и Домагостя с русью Игволода Кабана изображали двух северных богинь, Торгерд и Ирпе, дочерей Халоги — Бога Высокого Огня и покровителя Одда Хельги, рассказала про золотое кольцо Ирпе, которое досталось ей в подарок, мимоходом вздохнула, вспомнив Вольгу, которому подарила это кольцо, как она думала, в залог их будущего счастья… Ольгица и старик слушали, удивленно хмыкали, но верили.

Из темноты под елями выскочила темная низкая тень пса-полуволка, за ним появилось белое пятно, в котором с трудом можно было узнать фигуру женщины в белой рубахе. Пес нюхал хвою и мох, женщина так же бесшумно скользила за ним, отводя рукой ветки от лица. Они прошли в трех шагах от избушки, но огонь лучины уже был спрятан за заслонкой, и ни пес, ни посланница Марены не заметили жилья, надежно укрытого за частоколом елей и стеной темноты…

Утром Дивляна проснулась и не поняла, где она. Она лежала в незнакомой тесной избушке, на жесткой лавке, покрытой медвединой, и первое, что она ощутила, был запах множества сохнущих трав. Даже показалось на миг, что она снова маленькая и спит возле бабки Радуши… Сквозь отодвинутую оконную заслонку проникал дневной свет. Напротив Дивляна увидела женщину, спящую на другой лавке, — вместо подушки она использовала свернутое головное покрывало, а длинные светлые волосы свесились до пола.

Все разом вспомнив, Дивляна живо села и огляделась. Кроме них двух, в избушке никого не было. Она помнила хозяина — седого старика с волчьей шкурой на плечах: он спрятал их здесь, кормил, поил травяным отваром. Куда же он делся? Но изба явно обитаема: кругом чисто, пахнет жилым, у печи стоит несколько горшков, а главное, травы довольно свежие, собранные в последнюю Купалу.

Несмотря на вчерашнюю усталость и все потрясения, чувствовала она себя хорошо, и главное, что ее мучило, это тревога о родичах и любопытство. Соскочив с лавки, Дивляна кинулась к двери, распахнула ее, впуская утренний свет. Перед ней был лес, толстые стволы и лапы елей. Возле избы тоже оказалось пусто.

Потом между молодым елями что-то мелькнуло, появилась человеческая фигура… Но не успела Дивляна испугаться, как тут же узнала Велема. А за ним шла целая толпа: братья, и Белотур с Валуном и отроками, и Ольгимонт с Сушиной…

Когда их обеих, наконец, закончили обнимать, целовать и ругать на чем свет стоит, Дивляна догадалась спросить у Велема, как он их нашел.

— Собака прибежала, — ответил он и огляделся. — Пропала куда-то.

— Какая собака? Скирды которая? Рыжак?

— Да нет, того пса волк порвал… Там, на поляне. А мог бы тебя порвать, голова твоя дурная! А эта не знаю чья. Серая, тощая, ухо одно желтое. Прыгает, приседает, зовет за собой. Ну, мы и пошли. И так всю ночь по лесу гоняли, искали вас всей дружиной, уж не знали, какому богу молиться! А этот сюда привел. Может, старика вашего собака? Оба и запропали, как сквозь землю…

— Нет, у него не было собак. Это моя собака… была. А теперь будет ее. — Дивляна улыбнулась и посмотрела на зареванную Ольгицу, которая за неимением платка утирала глаза и нос покрывалом, которое ей больше не требовалось. — Пусть она дальше с этой сворой управляется. Пес ведь к ней вас вел, не ко мне…

Плывущие по Всесвяцкому озеру соединенные дружины теперь напоминали небольшое племя, переселяющееся на новые угодья. Вслед за лодьями по берегу гнали захваченный в поселке скот, а заодно и полон. Разгромив гнездо старой Норини, трое воевод взяли несколько десятков пленных и поделили поровну: молодых женщин с детьми, девушек, подростков. Мужчин, уцелевших во всех сражениях, было довольно мало, но забрали и их, намереваясь при первой удобной возможности продать варягам, идущим на Козарский путь. Зато отныне Ольгимонт был спокоен: род Тарвиласа и Норини, причинявший столько неприятностей и посмевший похитить его сестру, истреблен и больше не возродится. Выслушав рассказ сестры о том, как тяжело ей жилось эти два года в роду, куда ее привезли силой и где никто ее не любил, считая лишь пленницей и залогом будущей власти, он со зла приказал поджечь ограбленный поселок. Немногочисленные уцелевшие старики и старухи, если и выживут, не сумеют дать роду новое начало, и вскоре там все зарастет бурьяном.

Слушая Ольгицу, Дивляна поневоле ощущала тревогу и беспокойство. Ведь и ее везли выдавать замуж в чужое племя, к мужу много старше ее, у которого уже есть жены! И если с ней там будут плохо обращаться, кому она пожалуется? Нет, если муж будет ее бить, или бесчестить, или нарушит права ее детей, она передаст весть через торговых гостей, и ладожская старейшина вступится за нее. Но если у нее просто не сложатся добрые отношения с мужем и его домочадцами, если ей не в чем будет их обвинить, кроме нелюбви, то она так и исчахнет от придирок и попреков, не имея рядом родной души. И сколько еще раз она вспомнит… Вольгу… его горячую и даже безрассудную любовь к ней… и сколько раз еще оплачет свою судьбу, вынудившую отказаться от этой любви…

Но теперь Дивляна, как она сама с удивлением заметила, вспоминала Вольгу реже. Столько всего случилось с тех пор, как они расстались, и прежняя жизнь, казалось, ушла так далеко, что Дивляна почти не ощущала связи со своим прошлым. После всего пережитого она наполнилась новой уверенностью в своих силах и повеселела, и это замечали все ладожане. Особенно радовался Велем. У него тоже полегчало на сердце, когда он убедился, что сестра стала почти такой, как раньше — оживленной, румяной, с блестящими глазами и всегда готовой улыбкой. Совсем как в те дни, когда Дивляна, веселая, бойкая, беззаботная, летала по Ладоге, будто искра возле костра, и у каждого, кто ее видел, светлело на сердце. Когда он привез ее домой с Ильмерь-озера, оторвав от Вольги, она сильно изменилась; он уже боялся, что она никогда не станет прежней, и тайком корил себя. Родовой закон есть родовой закон, но его не покидало горькое чувство, что он своими руками убил душу сестры, ее радость и надежды на счастье. А что он мог сделать? Разве у него был выбор?

Вернувшись в Узмень, на радостях устроили пир: зарезали свинью из голядской добычи, поджарили свежее мясо над углями. Жаль, пива не было, зато воевод хозяева угостили выдержанной до прозрачности медовухой, настоянной на малине. Как уверял Белотур, цветом и вкусом она напоминала настоящее греческое вино. Дивляна попробовала и пожала плечами: кислятина, «вырви глаз», как говорила бабка Радогнева!

Дивляна пыталась расспрашивать Ольгицу о Марене, но та мало что могла сказать. Эта женщина появилась в поселке Норини около месяца назад и обещала какую-то помощь. В чем эта помощь заключалась, Ольгица не знала, слышала только то, что «молодая Мара» была как-то тесно связана с кривичским князем Станиславом. Пленные, которых пробовали расспрашивать, могли сказать немногим больше: все же это была по большей части молодежь и женщины, которых старейшины не станут посвящать в такие важные тайны. Что же касается самой Норини, то старуха не сплошала: когда ненавистные криевсы выскочили на поляну и помешали обряду погребения ее младшего сына, она тут же схватила боевой топор, выпавший из руки Дивляны, и вступила в битву с кметями Белотура. И те почти сразу ее зарубили, решив, что это ведьма. Так что свои последние тайны старуха унесла с собой. Но Дивляна теперь знала, во всяком случае, что могучей колдуньей, с влиянием которой ей пришлось бороться еще на Ловати, была не голядка Норинь.