Когда веревка упала, он посмотрел мне прямо в глаза, и я напряглась, готовясь к упрекам. Вместо этого его голос был спокойным.

— Я вижу, ты встретила Джаро. Он особенно любит беспризорников и бродяг. Так что будет кудахтать на тобой как курица-наседка, но по крайне мере, он будет делать это на Темпезианском. Он обычно плавал на торговом судне во времена моего деда.

— Миледи, — сказал Джаро, шагнув вперед с придворным поклоном. Когда он наклонился, вода потекла с его волос на лоб и вытекла на кончик носа. Если бы у меня была энергия, я, возможно, рассмеялась бы, как это нелепо: седой матрос кланялся как придворный, крестьянке, которая пыталась, но не смогла стать леди.

— И, Руби? — сказал Кай, встретившись со мной взглядом.

— Да?

— В следующий раз оставайся в каюте.

К концу недели я знала, что такое грот-мачта и фок-мачта, грот с верхушки, порт с правого борта, нос с кормы, и могла отличить главную палубу от квартердека. Это напомнило мне об Аббатстве Форванд в том смысле, что все имело свое место, хотя названия были разными. Вместо кухни, камбуз, вместо трапезной кают-компания, кладовые это трюм, а общие спальни, кубрик.

Джаро и его двенадцатилетняя дочь, тощая, вечно активная корабельная девушка по имени Авер, обеспечили меня бесконечными лекциями по морскому плаванию, в том числе, как судить, сбалансированы ли паруса, как перемещаться с помощью астролябии, как связать множество узлов, как починить паруса или веревку, и как защитить часть веревки от натирания. Если что-то имело какое-либо отношение к веревке, Джаро знал об этом все. Иногда, когда он слишком долго гудел, мне хотелось, чтобы он знал немного меньше.

Джаро был в восторге, когда понял, что я уже знала основы Судазийского. Он включал уроки языка в каждое занятие, обучая меня Судазийскому, в тот момент, когда инструктировал Авер на Темпезианском. Каждое слово повторялось на обоих языках, и я была вправе спросить, что означают слова и практиковаться в их произношении. Он был терпеливым учителем, хотя и не мог удержаться от смеха над моими самыми смешными ошибками.

Каждый день Кай проводил инспекцию с боцманом, суровой женщиной по имени Эйлинн. Экипаж хватался, исправляя все, что было неуместно. Было ясно, что они уважают своих командиров. Эйлинн говорила только на Судазийской, но она всегда учтиво кивала мне.

Через пару недель я пришла к выводу, что в море время идет по-другому.

Несколько часов проходили неспешно, медленно двигаясь в страшной монотонности, например, когда я помогала с какой-нибудь обыденной задачей, такой как чистка картофеля на камбузе. Вот тогда проникали мысли о Аркусе, и тоска с шумом проносилась через мою кровь, как мародёрский захватчик, заставляя меня затаить дыхание до боли в животе. Я мучила себя воспоминаниями: как я чувствовала себя, когда он танцевал со мной на балу, наш жгучий поцелуй в ледяном саду, в тот момент, когда он сказал мне, что я растопила его сердце. Все моменты, когда я украдкой смотрела на него из какого-нибудь незаметного угла, когда он был занят делами короля. И тогда, в резком контрасте, агония нашего последнего разговора снова и снова играла в моей голове частями, моменты боли, врезавшиеся в мой разум, как иглы.

Я задавалась вопросом, думал ли он обо мне, или он сумел стереть меня из головы. Когда моя тоска по родине была в худшем положении, я почти желала, сделать то же самое.

С другой стороны, несколько часов пролетали довольно быстро, например, вечером, когда погода была ясная, и моряки успевали побаловать себя музыкой, исполненной на трубе или скрипке, а остальная часть экипажа добавляла лирику к мелодии. Некоторые из них были веселыми, энергичными мотивами, которые заставляли меня прыгать на ноги и танцевать, а другие — скорбные баллады, из-за которых мои глаза наполнялись слезами, даже если я не могла понять все слова. Было стыдно плакать, хоть я и старалась делать это незаметно, другие же наоборот не скрывали, когда они ломались, как, будто слезы были признанной частью жизни. Судазианцам было явно более комфортно терять контроль перед другими.

Обычно Кай не принимал участия в этих вечерах. Как капитан, он держался в стороне от своей команды. Но однажды ночью, около двух недель в пути, он пришел, чтобы сесть в круг фонаря на палубе.

Джаро кивнул ему. — Сказка для нас, капитан? — Для меня, Джаро добавил: — Он рассказывает хорошие истории.

— Что бы вы хотели услышать? — Спросил Кай с улыбкой.

После краткого и дружеского спора среди присутствующих, с перевесом в большинство голосов, они остановились на истории, которую предложила Авер, о Набу и рождении ее детей, богов ветра. Кай свободно обнял его согнутые ноги и прочистил горло. Несмотря на то, что мой Судазианский запас слов был ограничен, я знала, старые мифы достаточно хороши, чтобы заполнить пробелы.

— В зубчатой и дикой юности мира, — начал Кай, его голос был таким же глубоким и сочным, как медовые торты, — когда Набу впервые открыла глаза, она обнаружила пустую землю и огромную темноту над головой. Не имея ничего, кроме самой себя, она вырвала зубы изо рта и бросила их в темноту один за другим. Они парили там, становясь звездами, даже когда выросли новые зубы.

— Гладкая земля не нравилась ей, поэтому она вытащила прядь волос и бросила ее на землю. На ее месте выросло дерево. Затем она начала стучать кулаками по земле, пока она не раскололась в горы и долины. Она села в тени горы, чтобы отдохнуть, и ее усталый вздох стал воздухом, который шевелит листьями. — Он выдохнул и жестом показал, как дыхание превратилось в воздух.

— Но духи земли, которые спали под поверхностью, были злы, когда их били. Из центра земли поднялся один горный дух, и бросил горсть камней в Набу. Хотя он бушевал, она увидела в его глазах, что камни, покрывающие его кожу, причиняли ему боль, поэтому она ударила его по плечам, рукам и спине, пока каменная броня не упала с него, разбросав по миру валуны и гальку. Набу положила руку ему на плечо…

Я немного подпрыгнула, когда Кай положил мне руку на плечо, кончики пальцев невольно щекотали чувствительную кожу, где плечо встречает шею. Поскольку он просто добавлял действия к истории, я сидела спокойно, и не отмахивалась от него.

— Она наслаждалась чувством уязвимой плоти, как и ее собственной, — продолжал он, не глядя на меня, хотя я ощущала его внимание. — Горный дух поблагодарил ее и сказал, что он был в ловушке под землёй так долго, что уже не знал своего имени. Набу назвала его Темпусом, потому что он был для нее началом и концом времени.

Кай слегка сжал мое плечо, прежде чем его рука соскользнула.

— И какое-то время они были счастливы. Живот Набу округлился, и ее ребенок был ярче звезд. Но Солнце было отважным ребенком, и однажды она подошла слишком близко к краю мира. Она провалилась в небо, упав вне досягаемости, вечно паря, чтобы светить своим светом на землю.

Корабль качнулся, и фонари качнулись вместе с ним, а затем сами себя поправили.

— Солнце не пришло бы домой, как бы не умоляла Набу, и она бы все равно не смогла вернуть свою дочь, которая стала слишком яркой и горячей, чтобы прикоснуться. Поэтому Набу впервые закричала, ее слезы образовали океаны, в то время как слезы Темпуса были расплавленной скалой, изливающейся в центр земли и извергающейся через трещины на дне океана, чтобы образовать новые земли. В своем горе Набу вытащила ресницы, и там, где они рассеялись, появились растения и мелкие животные.

— Набу и Темпус ушли друг от друга, — продолжал Кай, — она в горы, а он под скалистую землю. Но Набу уже носила второго ребенка, и ее родовые крики вытащили мужа из его укрытия. Темпус держал своего новорожденного ребенка и назвал его Еврус, дав ему имя Востока, где погибшая сестра младенца каждое утро поднималась в небо.

— Набу взяла листья и ветки и сделала из них куклу, как игрушку для своего сына. Но в скуке он вытаскивал листья и ветки, и Набу приходилось создавать новые. Поэтому вместо этого она дала ему веер из пальмовых листьев, а Еврус использовал его для создания восточного ветра.