— А как же это? — Гальбовиц коротко кивнул в сторону роскошных стеллажей.

— Да, понимаете, — замялся вдруг хозяин библиотеки, — бывают в жизни редкие удачи… Если очень нужно, если очень хочется, в конце концов, если искать везде, не покладая рук, то, разумеется… Вы не представляете, на какие порой приходится идти ухищрения!..

— Вероятно, — без энтузиазма, скорей из вежливости, согласился Гальбовиц.

У него самого покуда не получалось, как он ни старался.

Другие обладали грудами сокровищ, но для него, Гальбовиц, тайна их приобретения и по сию пору оставалась за семью печатями.

И еще одно удивляло — эти иррациональные метаморфозы с тиражами.

По официальным данным, тиражи росли из года в год, книг вроде выходило столько, что — с ума сойти, а на поверку оставались только микрофильмы…

Толстые книжные корешки тускло золотились под стеклянной броней.

Призрачные монстры, по чужой прихоти вставшие один к одному, в длинные ряды, застывшие, таинственные, манящие к себе, как глубокий омут в предвечерний час…

Формально Люций-Пров Гальбовиц имел к ним самое непосредственное отношение — был классным специалистом по настройке либропроекторов.

Ему частенько приходилось разъезжать по городу и его окрестностям, ходить из дома в дом, встречаясь с разными людьми, что слали вызовы в конторы, и всем ремонтировать, отлаживать аппаратуру для чтения — любых конструкций и размеров, от умещающихся на ладони до таких, которые занимали чуть ли не всю стену…

И во многих домах он встречал вот это — благородное мерцание под запылившимся стеклом…

— Ну, хотя бы вынуть, подержать, — в последний раз попросил он. — Просто ощутить вес, — раскрыть обложку — только на минуту!

— Нет.

Гальбовиц смиренно развел руками и раскланялся.

— Проектор я вам сделал. Все в порядке, — сказал он на прощание. — Хотя, не понимаю…

Рабочий день близился к концу. Оставались, правда, еще два дальних вызова, но они — не срочные, в конце концов успеется и завтра.

Городским публичным транспортом Гальбовиц пользоваться не любил.

Даже личные электрокары, выносливые, донельзя простые в управлении, не возбуждали в нем особенных симпатий.

Всему этому он предпочитал велосипед.

В какой-то мере — тоже архаизм… Из моды вышедшей давным-давно…

Пускай, зато надежно и достаточно компактно, и ко всему — а это, может, главное — ты получаешь превосходную разрядку, когда всласть поработаешь педалями после утомительного копания в сложнейших электронных схемах.

Ведь современные либропроекторы дают изображения объемные, цветные и воспроизводят даже тихое шуршание несуществующих страниц… Любые запахи, любые звуки! Да уж…

Город разрастался с непостижимой быстротой.

Вернее, прежде городов на самом деле было два, но они уже настолько тесно подошли друг к другу, что определить, где же кончается один и начинается другой, навряд ли кто сумел бы, не рискуя ошибиться.

Названия, правда, остались — на карте. Но ведь живут-то люди на грешной земле!..

Там, где еще год назад зеленели лужайки, шумели рощи и на берегах маленьких речушек весело резвилась детвора, теперь возвышались огромные здания; будто волшебным образом застывшие брызги диковинного водопада, разлетелись во все стороны пестрые проспекты, ажурные эстакады, зазмеились на разных уровнях пешеходные и велосипедные дорожки.

Только в единственном месте еще была приметна отчетливая граница, разъединявшая города, — широченный овраг с размытыми, совсем пологими от старости склонами, буйно поросшими жесткой травой.

Унылое место, неухоженное, издавна заваленное всевозможным хламом.

Это была не то чтобы узаконенная городская помойка — что это такое, горожане, в сущности, давно уж позабыли, благо мусороуборочные комбайны везде работали быстро и четко, — нет, не помойка, но все же некое подобие гигантской свалки, куда на время, пока и здесь не развернулась стройка, те же комбайны, не до конца справляясь с отходами, иногда переправляли разное старье, а то и просто мусор — с мест, где разрушали в это время старые, отжившие свое дома.

Смеркалось.

То там, то здесь в окнах домов начали зажигаться огни, над переполненными автострадами затрепетали разноцветные неоновые дуги.

Сегодня Гальбовицу пришлось работать в соседнем городе — так уж “удачно” разложились заявки — и теперь на дорогу домой, по самым скромным подсчетам, выходило два, а то и два с четвертью часа.

Это, впрочем, Гальбовица нисколько не смущало. Он любил езду и за рулем велосипеда не скучал.

Всегда можно было вдруг остановиться, лишь только надоест крутить педали, и зайти куда-нибудь — в музей, в кино, в кафе, — или же просто перекинуться десятком слов со случайным знакомым, встретившимся в пути…

В седле он, как ни странно, ощущал себя подлинным горожанином и оттого немножечко сочувствовал другим, всем тем, кто словно заживо был вмурован в бешено несущийся по магистралям транспорт…

Справа, из-за вытянутых цепью гор-домов, выползала лилово-оранжевая туча.

Она уже вымахала чуть ли не в полнеба, косо надвигаясь на пожар заката.

Изредка бледные вспышки полосовали тучу так и сяк, и вслед за этим угрюмо, с какою-то даже ленцой над городом прокатывался гром.

Плохо.

Дождь, наверняка, застигнет его в пути, до дому он добраться не успеет.

Гальбовиц машинально порыскал глазами — вот досада, и укрыться негде!

Надо торопиться, чтоб доехать хоть до тех, ближайших зданий. Ну, а там…

Гальбовиц очень кстати вспомнил: в одном из них живет его давний клиент, у которого вечно что-то не ладится с либропроекторами.

Надо полагать, хозяин не откажется приютить гостя на время дождя…

Чтобы спрямить путь, Гальбовиц привычно свернул с бетонного покрытия и покатил по узенькой тропинке, что вилась через овраг.

Еще от силы год — и здесь тоже вырастут дома, зазеленеют аккуратные газоны, все оденется, как и везде, в бетон и заискрится стеклом…

И тогда два города сольются. Окончательно. И надо будет называть их как-то по-другому.

Хотя — кто может поручиться? — вдруг и прежние названия оставят — вроде, как бы в память о минувшем, нынче это модно. Поглядим!

Гальбовиц с силою крутил педали, наслаждаясь тишиной и безлюдьем этого заброшенного места.

Вверх-вниз бежала тропинка, петляя между котлованами, кучами щебня и песка, огибая грязные завалы непонятной рухляди, — подумать только, ведь когда-то это все было нужно людям, они этим дорожили, это добывали, убивая время, силы, тратя жизнь!..

Бельмо на глазу города, последняя свалка, которой быть осталось, видно, считанные месяцы. Тоже своего рода — реликт, анахронизм…

Как книги, пришла на ум несуразная мысль.

Люций-Пров Гальбовиц всегда, сколько помнил себя, испытывал странное благоговение перед стариною, перед всем тем, что отжило свой век.

Возможно, потому, что этого уже не будет никогда…

Шершавое какое-то, удушливое слово — “никогда”… В нем — и загадочность, и страх внезапно обмануться…

Сиреневые сумерки все плотней окутывали землю.

Гальбовиц осмотрительно включил фонарь, и теперь рыжий мячик света весело катился впереди, выхватывая из сумрака то неровную тропинку, то несусветный хлам, валявшийся по сторонам от нее.

Вдруг что-то белое, до неправдоподобия знакомое, мелькнуло на мгновенье и пропало.

Понимание пришло не сразу.

Еще какое-то время Гальбовиц по инерции работал педалями, крепко вцепившись в руль, и лишь потом, сообразив, отчаянно нажал на тормоза.

Ведь там, на обочине тропинки…

Нет, не может быть!

Невероятно! Ерунда, самообман.

Но — очертания!..

Выскочив из седла, Гальбовиц опрометью бросился туда, где только что заметил ЭТО.

Вот оно!

В спешке он едва не наступил…

Он медленно, завороженный действием, нагнулся и…

В висках тупо застучало от волненья, от восторга, разом обрушившихся на него.

Ну, разумеется, он не ошибся! Наконец-то! Наконец-то — повезло!..