Да и ребенок не мог знать, что обезьяне, как и ему, исполнилось семь лет.

Но оба знали, знали в глубинах душ своих — эти едва озаренные разумом существа, не принявшие еще свойственной их видам формы — что смотрят в глаза брату.

И сердце его разбилось.

Разбивая и сердце обезьяны — может быть, думал он позднее, это всего лишь вера, внушение, необходимость самобичевания. За то, что стоял вне клетки, за то, что кровь обезьян была на руках его племени.

Душа Бутыла была разбита… и тем освобождена, одарена — или проклята? — способностью странствовать в поисках слабых искр жизни. И находить, что они вовсе не слабы, что неспособность ясно увидеть их принадлежит лишь ему самому.

Сострадание возможно тогда и только тогда, когда ты можешь выйти за пределы себя, увидеть решетку со стороны.

Много лет спустя Бутыл проследил судьбу последней обезьяны. Куплена ученым, одиноко проживавшим на диком берегу Гени, в лесах которого обитали стаи обезьян, мало чем отличные от малазских; ему нравилось думать, что сердце ученого не лишено было сострадания, а лесные обезьяны не отвергли своего кузена. Он надеялся: хоть эта жизнь получила отсрочку смертного приговора.

Он страшился узнать, что чучело зверя стоит в пыльной комнате какого — нибудь замка как необычный трофей.

Посреди пыли, в запахе жженой плоти женщина склонилась к нему и провела пальцем по лбу.

Потом ее пальцы сложились в кулак. Кулак поднялся, метнулся вниз…

Он отпрянул, широко распахнул глаза — но увидел лишь темноту. В спину впились жесткие края и осколки — "комната, мед, о боги, как болит голова…" Бутыл перевернулся, застонав, и черепки хрустели при каждом движении. Он был в комнате, следующей за складом меда; один кувшин последовал за ним, чтобы разбиться о холодный камень пола. Маг снова застонал. Весь перемазан в тягучем меде, в пыли… но ожоги, но боль — ушли. Он глубоко вздохнул и прокашлялся. Воздух мерзкий. Нужно отыскать путь — все они…

— Бутыл? Это ты?

Каракатица. Лежит рядом. — Да. Мед…

— Да уж, здорово лягает. Мне снился… тигр, он умер — был порублен на куски теми большими неупокоенными ящерами, что ходят на двух ногах. Умер, но возвысился, хотя мне рассказали лишь о смерти. Путь смерти — я не понимаю. Трич должен был умереть, думаю я, чтобы дойти. Смерть была необходима — я уверен, но… боги! Слушай сюда. Воздух гнилой — нам нужно уйти.

"Да. Но я же потерял крысу", вспомнил он, "потерял". Охваченный отчаянием Бутыл поискал животное…

.. и сразу нашел. Она пробудилась от касания и вовсе не мешала его душе снова "оседлать" себя. Смотря глазами крысы, он привел ее в комнату.

— Буди всех. Время.

Геслер проснулся весь в поту, под звуки все более громких криков. Да, в такой сон он не стал бы возвращаться никогда. Если бы смог. Огонь, разумеется — много огня. Теневые фигуры танцевали со всех сторон. Ночь, озаренная пламенем, барабаны ног, заклинания на некоем варварском, невнятном языке. Он чувствовал, что душа отвечает, мерцает и распускается, словно призванная чуждым ритуалом.

Тут Геслер нашел себя. Они танцуют вокруг очага. А он смотрит на них из самого пламени. Нет, он — это пламя.

"Ох, Правд! Ты пошел и убил себя. Проклятый дурак".

Со всех сторон побуждались солдаты — крики, бормотание, треск разбитых амфор.

Странствие еще не окончено. Им надо идти, глубже и глубже, пока не упрутся в тупик, пока не кончится воздух, пока масса мусора на обрушится на головы.

"Все, что захотите. Кроме огня".

Как давно они внизу? Бутыл не имел ни малейшего понятия. Воспоминания о чистом небе, солнце и ветре — как приглашения сойти с ума; мысль обо всех этих считающимися бесплатными вещах походит на пытку. Мир ныне сузился до фрагментов кирпичной кладки, пыли, паутины, тьмы. Кривых, исчезающих, уводящих не туда проходов. Руки от прикосновений к слежавшимся обломкам стали кровавым месивом.

Вот после долгого спуска он нашел место совсем непроходимое. Ощупал дыру онемевшими руками. Какой-то квадратный блок упал под острым углом с потолка. Его край рассек лаз на две узкие части.

Бутыл уперся лбом в грязный пол. Воздух плыл мимо — слабый поток, всего лишь ленивое шевеление. По полу текла откуда-то вода.

— Что такое? — спросил сзади Каракатица.

— Мы в тупике.

Молчание. Потом: — Крыса прошла? За завалы?

— Да. Впереди есть вроде бы перекресток — там сверху дыра, воздух спускается в провал на полу. Но, Карак — путь заграждает большой отесанный камень. Прости. Нам надо идти назад…

— К Худу мы пойдем. Пусти, надо ощупать всё самому.

Это оказалось нелегко сделать, на перемену позиций ушло время. Бутыл прислушался: сапер бормотал под нос, потом начал ругаться.

— Я же ска…

— Тише. Я думаю. Можно попробовать его расшатать но тогда упадет весь потолок. Нет, лучше прорыться на этаж ниже. Дай нож.

— У меня нет. Уронил в дыру.

— Тогда попроси у кого — нибудь.

— Карак…

— Ты не сдашься на таком пустяке. Не можешь. Или ты проведешь нас, или мы покойники.

— Черт дери, — зашипел Бутыл. — Тебе не приходило в башку, что пути может не быть? Откуда он? Крысы мелкие — о Худ, они тут живут. Кто бы позаботился создавать удобный для нас тоннель через весь проклятый город? Честно скажу: удивлен, что мы прошли так далеко. Слушай, мы можем вернуться в храм — вырыть прокоп под развалинами…

— Да ты не догоняешь, солдат. Над местом, в котором мы засели, развалина величиной с гору. Целый город, а не храм. Вырыть? Забудь про это. Пути назад нет, Бутыл. Только вперед. Теперь найди нож, проклятие!

Улыба достала один из метательных ножей и передала ползущему впереди ребенку. Что-то шептало ей, что вот они и пришли в тупик. Может быть, дети… Был приказ пропустить вперед детей. Может, они смогут проползти. Все их усилия… "ладно, пусть хотя бы половина спасется".

Без Бутыла они так далеко не зашли бы. Гибкий ублюдок — только подумать. Человек, умеющий видеть глазами ящерицы, крысы, паука. Гриба. Да уж, соревнование умов. Трудно ему приходится.

Все-таки он не плохой — понес половину груза, в тот день, когда капитан показала всю свою дурость. Так мило. До странности мило. Но мужчины иногда способны на благородство. Она этому никогда не верила, но теперь придется признать: они способны преподнести сюрприз.

Ребенок сзади карабкался по ее спине: потные руки, ноги, сопливый нос. Вонючка. На редкость вонюч. Ужас с этими детьми. Самовлюбленные тираны. Мальцы — одни кулаки и зубы, девчонки — одни сопли и когти. Сбиваются в хнычущие стаи, ищут слабину — горе ребенку, не сумевшему показать себя сильным. Как акулы собираются вокруг раненого. Лучшая забава — кого-нибудь затравить.

"Если эти недоноски выживут вместо нас, я стану злым духом. Стану преследовать их до конца дней". — Смотри, ты, — зарычала она (детский локоть заехал в нос), — держи грязные руки подальше! Иди скорее, обезьяна!

— Тише там, — раздался голос сзади. — Ты сама была ребенком…

— Ты ничего обо мне не знаешь. Заткнись!

— Так тебя не мама родила? Ха! Охотно верю! Вывелась из яйца, змеюка…

— Ну смотри, кто бы ты ни был. Даже не надейся пролезть мимо.

— Даже близко не подойду.

— Рада, что ты такой понятливый, — фыркнула она.

Если пути вперед не будет — они все помешаются. Уж не сомневайся. Ну, у нее два ножа осталось — кто полезет, пожалеет.

Дети проползали под камнем — хотя Каракатица все еще копал — и замирали на той стороне. Они плакали и жались друг к дружке. Сердце Бутыла плакало вместе с ними. Они еще обретут надежду — но сейчас, как кажется, ее не осталось.

Хрипы и вздохи Карака — потом он выругался, сломав нож. Не особо обнадеживающие звуки. Впереди крыса кружит у провала, усы топорщатся, чуя теплый воздух сверху. Она может карабкаться по стенке. Бутыл желал, чтобы так и произошло — но, кажется, его контроль слабеет, животное начинает сопротивляться. Голова крысы дергается над провалом, когти цепляются за край, воздух проносится мимо…