По Шелеру, знания о сущности выполняют две функции. Во-первых, они дают позитивным наукам высшие аксиомы, указывающие им направление исследования. Во-вторых, они образуют для метафизики, по меткому слову Гегеля, «окна в абсолютное». При этом конечная цель философии определяется как «познание абсолютно сущего бытия». По мнению Шелера, ни одна подлинная сущность, находимая разумом в мире, не может быть сведена к конечным эмпирическим причинам. Действительная сущность может быть приписана «лишь одному сверхъединичному духу как атрибут сверхъединичного сущего Ens a se» (Шелер 1988: 63). Иначе говоря, мир сущностей принадлежит Богу.

Идеация связана с «феноменологической редукцией» (Гуссерль), то есть с отвлечением от мира вещей, чтобы достигнуть их essentia. Животное целиком находится в конкретной действительности, где всегда имеется, во-первых, определенное положение в пространстве и времени («здесь» и «теперь»), а во-вторых, случайное так-бытие (So-sein), представленное каким-нибудь своим аспектом в чувственном восприятии. Человек же способен бросить мощное «нет» этому виду действительности. Это знал Будда, которым говорил, что прекрасно созерцать всякую вещь, но страшно быть ею. Это знал Платон, связывавший созерцание идей с отвращением души от чувственного содержания вещей (см.: Шелер 1988: 63).

Сказать «нет» конкретной действительности — значит дереализовать, «идеировать» ее, то есть снять, аннигилировать этот мир, целостное впечатление реальности. Этот акт может совершить только дух. Таким образом, человек предстает как «аскет жизни», как вечный протестант против всякой только действительности. Человек, пишет Шелер, — это вечный Фауст, никогда не успокаивающийся на окружающей действительности, всегда стремящийся прорвать пределы своего здесь-и-теперь-так-бытия и окружающего мира, в том числе и наличную действительность собственного Я (см.: Шелер 1988: 65).

Если говорить об эвристических достоинствах идеации, то они могут все же оказаться весьма сомнительными, поскольку дереализация объективной конкретности легко переходит в обычную фантазию, в безудержным субъективизм. В итоге данная мыслительная операция теряет свою познавательную ценность. Тем не менее наш дух снова и снова прибегает к помощи идеации, словно интуитивно чувствует в ней какую-то потаенную, магическую силу.

Вспомним, к примеру, Сиддхартху из одноименной повести Германа Гессе. В конце своей жизни этот ищущий истинного пути сделался перевозчиком и обнаружил особые свойства у обыкновенной реки. Та могла говорить, петь и смеяться. Более того, реке была присуща мудрость мира. Однажды Сиддхартха узнал от реки ту тайну, что время не существует. Дело в том, что река одновременно пребывает в разных местах: у своего источника и в устье, у водопада и у перевоза, у порогов, в море, в горах везде в одно и то же время, и для нее существует лишь настоящее — ни тени прошедшего, ни тени будущего.

Когда Сиддхартха понял это, то оглянулся на свою жизнь и увидел, что и жизнь похожа на реку, что мальчика отделяют от мужа и старика только тени, а не реальные вещи. Точно так же и прежние воплощения Сиддхартхи не были прошедшими, а его смерть и возвращение к Брахме не представляют будущего. И далее следует предельно общее заключение: «Ничего не было, ничего не будет: все есть, все имеет реальность и настоящее» (Гессе 1990: 74). У Шелера данное откровение описывается в терминах идеации.

По всей видимости, Гераклит также идеировал мир, когда в реке увидел модель Космоса. Если на входящего в одну и ту же реку текут все новые и новые воды, если в одну и ту же реку нельзя войти дважды, то экстраполяция данного наблюдения на универсум осуществляется без больших затруднений: «все вещи движутся словно потоки», ничто никогда не «есть», но всегда возникает, становится.

С тех пор утекло много воды, и сегодня едва ли перспективно мыслить лишь примером Гераклита. Для плодотворной идеации имеет смысл понимать человека как образ Вселенной, как микрокосм. Всматриваясь в него, мы сможем уловить сущность Космоса. В человеке светится сущностный лик природы. Человек — наиболее полная манифестация Космоса. Выражаясь религиозным языком, можно сказать вместе с Шелером: «…Бытие человека как микротеоса есть также первый доступ к Богу» (Шелер 1994: 12). Другими словами, бытие человека как микрокосма есть также первым доступ к Космосу.

Постулат «Человек — образ Вселенной» мы рассматриваем в качестве рабочей гипотезы. На наш взгляд, он более продуктивен для интерпретации мироздания, чем представление о реке. Река — более простой, неадекватный символ Космоса. Понимая человека как микрокосм, мы получаем шанс уловить многомерную сущность бытия. Например, исходя из этой идеи, можно полагать разумность природы, то есть бесконечное множество разумных цивилизаций. Конечно, идея множественности миров может иметь и другие обоснования.

Кстати говоря, сам автор этих строк пришел к выводу о разумности Космоса благодаря иным логическим операциям (о чем речь впереди), а не в результате напряженного созерцания человека. Трактовка человека как микрокосма также явилась для нас заключением из определенных рассуждений, а не первой аксиомой. Вместе с тем мы не видим препятствий для того, чтобы взять принцип человека-микрокосма в качестве исходного и использовать его в методике идеации. Эвристичность такого подхода может оказаться высокой.

В целом, при рассмотрении концепции Шелера может возникнуть то же впечатление, какое сложилось и у М. Бубера. По его мнению, если ранний Шелер (теистического периода) утверждал, что истинный человек начинается с «богоискателя», то в своих последних антропологических сочинениях, основанных уже не на теизме, а на идее становящегося Бога, человек заменяется «философом». Другими словами, истинный человек есть философ. Философия оказывается самой глубокой и самой подлинной сущностью человека.

Для Бубера оба понимания человека неприемлемы. Так, он полагает, что «человек начинается не там, где ищут Бога, но там, где страдают от того, что Бог далеко, хотя и не понимают причины страдания» (Бубер 1993: 146–147). М. Бубер разделяет чрезвычайно популярное представление об исключительности философа. Для него «философ — в высшей степени ценная разновидность человека, но он представляет собой скорее диковинный и особый случай духовной жизни, нежели основную ее форму». Поэтому попытка вывести, по примеру Шелера, сущность человека и его духа из характерных свойств и внутренних переживаний философа — дело совершенно безнадежное (см.: Бубер 1993: 142).

Мы же, напротив, разделяем позицию Шелера. Устойчивое и, очень может быть, приятное во многих отношениях заблуждение, что философия (и философ) есть уникальный случай духовной жизни, наносит большой вред и философии, и ее служителям. При таком подходе философия легко превращается в «игру в бисер», в изощренные интеллектуальные упражнения для узкого круга посвященных, которые могут быть счастливы разве лишь тем, что их никто не понимает. Философия для философии — вот удел подобной интенции духа.

Однако этот (как и всякий) нарциссизм губителен прежде всего для философии. Все ее дискурсы круто заворачиваются на себя, она трансформируется в совершенно замкнутую сферу, в черную дыру, из которой нет никакого выхода. Философия превращается в фантом, в пустышку, претензии которой на какую-либо значимость могут вызвать разве что веселый смех Ф. Ницше. Таким образом, ставка на эзотеричность философии и ее знания есть ставка на ничто, на ее самозабвенное умирание.

Конечно, не хотелось бы, чтобы это удивительно прекрасное качество человеческого духа (то есть философия) когда-нибудь атрофировалось. Тогда человек навсегда останется калекой. Он уже никогда не сможет возвыситься над миром вещей, потому что сам окончательно станет вещью, механизмом и растворится в среде постоянно текущих и мелькающих объектов. Человек с ослепшим духом перестанет быть человеком. Сущность бытия покоится в бесконечной сфере объективно идеального, то есть в сфере универсальных устойчивых мировых отношений. Вступая в эту область с помощью философских категорий, человек прикасается к бесконечности и принимает участие в творении бесконечного Космоса. Человек же без философствования не выходит за рамки растительного и животного существования.