Настало время – пришлось и Никите испытать свою храбрость. Пришлось даже ему, как Удоси, испробовать силу своей одной руки. В какой-то год заболел он сильно. Рука отнялась, плечо онемело, сила стала уходить. Мяса надо поесть, а мясо кончилось. Попросил жену забить оленя. Жена взяла топор, хотела оглушить оленя топором. Бьет-бьет – олень стоит, не чувствует ударов. Совсем тоже сил нет у нее. Никита поднялся, сделал петлю, здоровой рукой задавил оленя. Поел мяса, выздоровел. Ты спросишь: «зачем ты об этом рассказал?» Это присказка. Но если тебе вправду хочется знать, каковы они были – люди времени героев – слушай дальше.

Новые времена вперед себя высылают обычно случаи. В 19-м году к северу острова штормом прибило лихтер[45] и в воде у берега ужас было с него мертвецов. В шинелях, все русские. Живого не нашли ни одного: здесь высоченные глинистые обрывы отвесно падают прямо в бурливое море, не вылезти человеку.

Потом Сумароковы не пришли с товарами за выделанными шкурами и свежим мясом – и этого совсем уж никак невозможно было понять. Худое что-то творилось за морем. А как не худое? Норвежцы наведались, заманили людей на шхуну, шкуры-мясо отобрали, обрили головы наголо и со связанными руками обратно на берег привезли, ничего не заплатив. Наконец, в какой-то год подошел пароход и от него близко к берегу – незнакомая лодка. Люди на острове, как положено, помахали шапкой, надетой на шест: мол, ждем и приветствуем, будьте здоровы. Но те каждому моряку в этих водах известного знака прочему-то не поняли, к берегу не пристают. Дядя Никиты по-русски очень хорошо говорил, вышел навстречу. Ему с лодки кричат: «У вас кто тут – белые или красные?» Он не понимает, что и отвечать. – «У нас тут никаких таких нету». – «А вы кто такие?» – кричат. Не знают ничего. – «А мы, – говорит, – живем-существуем тут при оленях».

Сошли приезжие на берег: странный народ, не свойский, не купеческий. Товару не привезли. Но и повели себя безобидно, оставили только на острове от себя начальника и второго, Усова, который грамоте учил. Усов в тундру жить пришел сначала в тимофеев чум. Так увидел его Никита: шинель на нем, сапоги, винтовка с острым штыком, сабля на поясе. По-ненецки очень хорошо говорил, но людям не верил как будто: и саблю и штык ночью с собой в чум затаскивал. Потом уж кто-то ему объяснил, что надо на улице оставлять. Тимофей тогда как-то ружье его взял, приложился, только головой покачал: вообще неудобное ружье, длинное, как хорей.

Усов запретил людям оленей резать, чтоб их прибывало. Велел весной охотиться на перелетную птицу, летом – на линных гусей. Молодых мужчин грамоте стал учить. Никита грамоте не смог обучиться: скучно было уж очень. Усову же показал, как куропаток силком ловить. Тот, бедняга, чуть не заморил себя голодом: на охоту ходил с боевой винтовкой куропаток стрелять – ни одной так и не убил. Сильно поношенная была винтовка.

Усов и по другим стойбищам учил. В одном чуме хозяйка, Ольга, вредная была, за каждый гусиный кусок заставляла его платить, воды набрать не давала: захочет Усов чаю – с эмалированной кружкой своей идет на озеро. Еще захочет – опять идет. Так люди к нему относились из-за запрета резать оленей. Тайком резали. Ибо ничего нелепее вовек не слыхивали они, чем эти слова, чтоб оленей не трогать своих. Из чего тогда одежду шить? Зачем вообще оленей держать? Невольно сравнивали Усова со своим любимцем Микой (Никифором) Сумароковым-купцом. Тот сам ловкий, сильный, щедрый – ждали его приезда, как солнышка после зимы. Он на германской войне ранен был, зарок дал – если вернется домой живым – помогать людям в несчастье. Забои его вспоминали как праздники – все от старого до малого сыты ходили. А ведь он в оленном деле очень понимал. Просто знал, что на мелочах, как и во всяком деле настоящем, тут не наэкономишь.

А Усов так и не смог в тундре жить. В Бугрино учить пошел, где поселочек образовался. Выучил Мирона Евсюгина, который и стал первым председателем островного совета: вовремя тот попался ему. И стал Мирон начальником: фуражку с крабом надел, в черной флотской шинели ходит. Строгий, пуговицы золотые. С ним секретарь, Афанасий Павлович – в матросском бушлате и в бескозырке. И так же ходил Майков-пекарь. Старики Мирона стали побаиваться: «очень большим начальником стал». Шапка золотом сверкает, пуговицы в два ряда блестят…

Как сел Мирон начальником, так, считай, совсем близко подступило новое время. В 26-м году закрыли морскую границу и норвежские шхуны перестали подходить к острову. Чуть не с последней брат Егор успел на девять оленей выменять для Никиты винтовку «Ремингтон» – однозарядное страшной силы боя ружье 32-го калибра, с которым Никита не расставался до самой старости. И сколько не перепробовал ружей – винтовки магазинные, карабины русские и немецкие – лучше этого не нашел. С братом потом рассорили его, когда на острове большой дележ начался: завидовал Егор Никите, ничего с собою поделать не мог. Но где та зависть? Что от нее осталось? А ружье поныне цело, как память о временах, когда меж братьями не было еще зависти.

Но вот – вскоре Худяков-комиссар приехал. К шаману Винукану убийцу слабоумного подослал, факторию организовал, стал конфисковывать оленей. А чтоб задобрить народ, красные впервые завезли на остров столько вина, что хватило до весны. Так и настали новые времена.

Когда Худяков стал забирать оленей, люди десятый уж год жили не при деле – ясно стало, что Сумароковы не вернутся уже, и те в особенности, кто купеческими заработками только и жил, так оскудели, что рады-радехоньки были наняться пастухами в факторское стадо. И особая даже гордость явилась в них, ибо они могли теперь чужим распоряжаться. Так братья Никиты, Егор и Ефим большевиками стали, много народа.

Никита жить хотел своей волей. Стали делить семейных оленей: он сестру незамужнюю в дом взял, чтобы больше была его доля. Обычай есть обычай – получил он пятьсот оленей. Но вот то, что золото родовое жребием ему выпало, обидело почему-то братьев. Тогда, при дележе, все люди перессорились на острове. С тех пор на Колгуеве недружно живут. И Егор Никите словно не брат стал: «Ничего Никита, – полюбил повторять он. – Мы твоих оленей скоро всех заберем, сами на них ездить будем».

Даже когда у Никиты жена умерла, Егор пришел на поминки и сразу указал на самого красивого оленя – «этого забить». Он прекрасно в оленях разбирался и, конечно, знал, что такого резать нельзя – племенной олень, лучшая важенка в стаде. Никита другого оленя забил на угощенье – поменьше, но еще жирнее, чтоб угодить гостям. Но Егор как узнал, что не смог насолить брату, даже есть не стал.

Вот как прослыл скупым Никита. Но если один потчует гостей, а другой сгорает от зависти – то скажи, который из них скупой?

В какой-то год приплодилось в никитином стаде много оленей и вот, чтоб не сдавать излишки фактории, он пошел к Косте, бедному родственнику жены своей и сказал: 25 диких дам я тебе и к ним 20 обученных. Ничего с тебя не возьму, всю зиму катайся, только молодых приучи к упряжке – и все. Необученный бык легко обучается, если его в упряжку между двумя ездовыми запрячь: к концу первого же дня слушаться начинает. Но не тут-то было.

– А-а, какой хитрый, какой ленивый, какой жадный Никита! – завопил несчастный Костя. – Хочет, чтоб я ему оленей даром обучал! Нет, нет и нет!

Не сдержавшись, вскричал Никита:

– Молчи, глупый человек! Я тебе сорок пять оленей даю, своих добавишь – сто оленей будет у тебя. Хочешь – на моих только и езди…

– Не-ет! – злорадствует Костя. – Кулак есть русский ты, кулак настоящий, твои друзья-богачи живут в Англии, капиталисты твои братья…

Вот как прослыл скупым Никита.

Еще было в другой год, что в марте дождь пролился над островом и по дождю сразу ударил крепкий мороз. Весь остров, как панцирем, оковало льдом. Олени до корма добраться не могут, гибнут тысячами. Стада разбрелись по тундре, люди за ними, чтоб не потерять своих. Председатель, Мирон Иванович, тоже поехал. Привел людей в факторское стадо, всем дал по два оленя, чтоб на упряжках искать. Никита один не взял: «я лучше пешком пойду». Председатель сделал вид, что удивился: «верно люди говорят, что ты скупой, Никита, не жалеешь даже ног своих». Никита рассмеялся: «Мне не ног своих – оленей жаль. Бесполезно их запрягать, трех километров не пройдут, сдохнут. А отдавать за них ведь своих ты велишь?»