Может быть, если назвать всех, то тьма рассеется как дым? Ибо зло это прежде всего бессмыслица и морок – и мы, собрав людей, как горсть смыслов, отстоим остров от погибели и забвения?

Теперь, когда все осталось позади, любимая, когда закончились все мои приключения и приключения текста, когда мечта сбылась, километры стали строками, а шаги – словами; когда глупые надежды улететь на своем острове, как на монгольфьере, в прекрасный город, посреди которого высится храм мертвых царей, развеялись как дым; когда позади осталось добровольное затворничество и корпение над книгой; когда годы, как им и положено, ушли без возврата – я чувствую себя легким и счастливым, как будто вернулся к началу.

Я смотрю на тебя. Ты изменилась. У тебя новая прическа. Ты узнала меня. Должно быть, я сам изменился и вернулся из Похода совсем не тем восторженным мальчиком, что когда-то уезжал за сказкой тебе…

Но тебе, кажется, жаль именно его – наивного романтика, погибшего в странствиях.

Тебе жаль его, но ты подходишь ко мне и целуешь в губы: и этот поцелуй слаще, чем первый поцелуй любви.

И склонившись к твоим ногам, я обнимаю их и держу молча, как зверь, не знающий слов благодарности, не в силах вымолвить слова, которые хотел сказать: «Любимая, какое счастье, что я там был. И какое счастье, что после всего, что случилось с нами, мы все же встретились…»

Когда пацаном был дед у меня, тогда чай появился. Говорит, у купцов появился. Когда ямдать (переносить чум с одного места на другое) собирались, так говорили: пацаны, чум разбирайте скорее, чаю попьем… И вот – они быстрее стараются. Как будто очень тянуло чай выпить… Сразу, говорит, все разберешь, все сделаешь – потом чай пьем… Перед тем как выехать из чумовища. Потом, когда приедем – чум быстро собирали, чтобы чаю попить-то. Как будто очень вкусный казался чай. Чай, говорит, очень любили пить тогда. Прям красота была… Радовались, когда ямданка была… Уже слышишь, как старшие говорят, что надо чум разобрать и переехать на другое местечко… И вот, говорит, ждешь… Уже с нетерпением ждешь… Чай так не пили. Гости приедут – тогда только чай. А так все бульо-он, бульо-он… Суп, суп… А чай роскос был, в детстве моего деда.

Первоначальных две семьи было только. Сюда привезёны. Потом уже начали завозить – но уже потихонечку. Первый-то был Хэнтези (Хэнтызейский), а второй, вроде, был Лыхы – не помню точно, не хочу врать. Второго-то у Васькиной высадили. В устье Васькиной. А первого – в устье Песчанки. Вот, бу'гра-то там, это их бугра. У вторых тоже бугра-то была, но ее, видать сломали экспедиции… Это, у Солдатова экспедиция была… Давно это было. Где-то в пятьдесят первых годах. Которая башни-то строила. Тофографы. У них часть там стояла. Видать, бугру эту разбили, или черт его знает…

Те, первоначальные ненцы, которые у Васькиной были – они ждали свое судно. Добыча у него была. Тогда колоссальная была добыча – тогда песцов, наверно, сколько было угодно. Оленей, тоже, несколько было штучек: наверно, высадили-то с оленями. Может, десятка два, может десять – в обшем, чтоб ездить. А земля-то очень хорошая была для оленей – нетоптанная… Новая земля была. Красивая земля была… И вот он видит – высадились люди, приехали люди на Васькину. Он чувствовал, и жене сказал – у него еще сын был – ты отойди подальше, чтобы в случае чего… Если не наши, я убегать буду, вокруг бугры бегать буду. Если убьют, ты иди, на восток иди, вдоль берега поедешь, оленей с собой заберешь, на Песчанке других найдешь, скажешь, что меня убили. А если наши – наши, говорит, не будут трогать. Он опасался: их наверно, инструктировали, когда высаживали, знали, наверно. И он парусник-то знал свой, наверно.

Пиратства, наверно, очень много было тогда, раньше. Вот – жена в стороне уже, издалека смотрела – может с Покойницкого ручья смотрели, оленей может, в яме держали, или в лощинке незаметно, чтобы в случае чего убежать потом. И у нее мужа на глазах убили. Долго смотрела-смотрела. Те уехали. Когда корабль ушел, она посмотрела: все ограбили, ничего не оставили даже. И она поехала туда на восток, в устье Песчанки. А бугра все еще так осталась. Там тоже была семья. И они потом рассказали об этом.

А потом уже приехали, Хорсюдбея бривезли – это мой пра-пра-дед – наверно здоровенный мужик был. Наверно, великан был. «Великан-хор» называли, это прозвище его было. Может, на той земле себя показал, может, знаменитый охотник был, никому не поддавался… Ручищи были здоровенные, как крестьянские. На ненецкие руки, дед говорит, не похожи были. Поэтому его сюда – может, один какой-нибудь хозяин поселил тут с оленями… Дедушка рассказывал про прадеда: когда ямдали первый раз, говорит, чум разбирали, половину на оленях везли, а половину сами тягла-то они тянули. Наверно, из этих оленей все олени появились-то… Из этих мало-мальских оленей. Хотя по признакам, говорят, вроде даже дикие были. Какие-то рога крупные находили… Видать они погибли во время гололеда. Так-то их не встречали, по признакам только. Потом еще какую-то семью привезли. С этого все пошло. Оленей немного было. Дичи-то много было. Откуда их привезли? И у дедушки, и у отца лицо вообше не ненецкое было. Он белый был человек. Бело-рыжий был. Я вот так немножко черный стал, а в детстве вообще белый был. До 48 года белый был. Такие, чисто белые волосы были. Русые. А у прадеда, Ивана Васильевича, Пурпэя, «Ржавого», голова-то полностью лысая была, как яйцо. У матери отец по имени Сено', был у Лудникова купца рулевым. Они в Норвегию ездили с Лудниковым, вроде. Сено Марюев – слыхали, нет хоть? У нас Ардеевы двух родов. Есть род Филиппа Никитича – а наш род совсем другой. Бог его знает, откуда привезены были. У меня дед походил на русского. Может, помор был, или с Кольского. С запада откуда-то. У них носы-то не ненецкие были… Руки очень большие были… Прадед у меня море любил, по морю болтаться. Он лодку себе сшил, за моржами гонялся. У него приспособление такое было – бочку делает… Потом спящего моржа берет два или три, сколько успеет на льдине. К бочке потом привяжет… Он же и шаман был.