– Куда ей? Она ж еще кроха совсем! – удивлялась Ксения.

– Ничего, пусть лежит – подрастет, будет ей во что играть! – отвечал Феофан.

Девочка даже во младенчестве была на редкость хорошенькой.

– Вот подрастет, и станет писаной красавицей, – говаривал он. – Тогда-то я на ней и женюсь! А то что ж такое – ни одной невесты нет, чтобы мне по нраву пришлась!

Ксения тихо смеялась и прижимала к груди малышку.

– Куда тебе, Феофан! Ты ж ей в отцы годишься! Да и потом, нельзя тебе – ты ж крестный ее!

– Ну, возраст здесь не помеха! – шутливо отвечал Феофан, – а что до того, что я ее крестный, так мы сбежим в глухие Муромские леса, где про нас никто ничего не ведает, и обвенчаемся в заброшенном ските. Я к тому времени еще крепкий мужчина буду, авось, своих нарожать успеем!

Ксения фыркала и зажимала рот ладошкой. Послушав их болтовню, Роман ругал себя за холодность к собственному дитяте и, взяв Дашку на руки, пытался проникнуться к ней теплыми чувствами. С рождением дочери он не испытал ничего, кроме невероятного облегчения оттого, что все же не остался один. Он пытался тетешкать Дашку, внимательно вглядывался в ее личико, но никакой нежности в нем по-прежнему не зарождалось. Ребенок, будто чувствуя это, принимался орать, и Роман тут же передавал девочку обратно матери.

Ксения вздыхала, но разумно рассуждала, что Роман еще просто очень молод и что по-настоящему полюбит свою дочь позже, со временем.

Роман же до сих пор содрогался от воспоминаний о том, что пришлось ему пережить в ту ночь, когда рожала Ксения. Он, конечно, ужасно волновался и места себе не находил, мечась по опочивальне, как дикий зверь в тесной клетке. Но вскоре силы изменили ему, и он, прикорнув на широком супружеском ложе, сразу же погрузился в сон.

Его уже давно не мучили кошмары, подобные тому, что приснился под утро первой брачной ночи. Он уже и не вспоминал о них, лишь иногда, глядя на перстень, вновь внутренне содрогался. Но это быстро проходило, и Роман почти совсем успокоился.

В эту ночь, когда жена Романа мучилась, производя на белый свет его дитя, Роман вновь оказался во власти страшного видения.

Сперва увидел он высокий терем на холме. Это был красивый и богатый дом, вокруг которого весело зеленела березовая роща. Роман открыл ворота и вошел внутрь двора – никто не остановил его, и он двинулся дальше. Войдя в терем, он вновь не встретил ни души.

Словно неведомая сила влекла его вперед, подсказывая верный путь и, в конце концов Роман оказался посреди просторной, светлой палаты, богато убранной и изобилующей различными диковинами. На полу палаты был расстелен пушистый ковер, по которому ползал младенец. На лавке возле окна сидела молодая женщина и читала книгу. Была она красива, но какой-то чужой, нездешней красотой. Венец золотисто-рыжих волос обрамлял смуглое лицо, на котором, словно два крупных смагарда, сияли зеленые глаза. Время от времени она отрывалась от своего необычного для женщины занятия и брала ребенка на руки.

Вдруг все исчезло, и Роман увидел себя уже в трапезной, где за уставленным разными яствами столом сидела та же женщина, а с ней еще одна, и жгучая ненависть в ее глазах поразила Романа. Он мог разглядеть все до мельчайших деталей, но не слышал ни слова из того, о чем говорили женщины. До него вообще не доносилось ни единого звука. Тем временем первая женщина встала и вышла из трапезной, а вторая быстро вылила ей что-то в кубок из темного маленького флакона.

Смуглянка вскоре вернулась с кувшином в руках и вновь села за стол. Тонкая рука ее со смуглыми пальцами потянулась к кубку и, крепко обхватив его, поднесла ко рту. Роман затаил дыхание, но ничего не случилось. Женщины продолжали разговаривать, но недолго. Вскоре та, что подлила что-то в кубок, встала и, по всей видимости, стала прощаться. Смуглянка что-то отвечала ей, но внезапно провела рукой по глазам, и рот ее разверзся в немом крике. Сорвав с головы платок, она, как подкошенная, упала на пол, и на посиневших ее губах выступила белая пена.

Свет вновь померк, а когда просветлело, увидел Роман прямо пред собою разверстую могилу, а в ней крышку бедной сосновой домовины. Над нею склонился высокий человек, и пока открывал он крышку домовины сильными, холеными руками, узрел Роман, к великому своему ужасу, что на пальце у него сияет кровавым светом все тот же заговоренный перстень. Печать глубокой скорби лежала на челе его хозяина. Рядом, возле могилы, стоял другой человек, одетый в длиннополый парчовый халат и широкие шаровары. Был он уже далеко не молод, чему доказательством являлась длинная седая борода. Голову старика украшала чалма, а лицо было строгим.

Тем временем старик отстранил мужчину от могилы и принялся орудовать там сам. Роман ясно увидел, даже при неверном свете факелов, что в гробу лежит та самая смуглая женщина, что привиделась ему прежде. Только лицо ее искажено было невероятным страданием. Роман наклонился над могилой низко, оставаясь незримым для всех, и тут мертвая открыла глаза, и обескровленные губы прошептали: «Заживо! Меня хоронили заживо!» Слова эти эхом отдались в мозгу Романа, он закричал истошно, отчего и проснулся. Оглядевшись по сторонам, он думал увидеть все ту же могилу и был немало удивлен, обнаружив себя лежащим на ложе в собственной опочивальне.

После этого кошмара Роман отходил долго. Всюду ему мерещились восставшие из могилы мертвецы, тянущие к нему свои тронутые тлением руки. Но постепенно ужас отступил, и Роман стал прежним.