– Слушаюсь, Ваше превосходительство. Разрешите, выполнять!
– Выполняйте, корнет, – отдав данное распоряжение, генерал взмахом руки подозвал к себе командира Второй сотник нерчинцев. – Сотник Токмаков, Ваша резервная сотня по левому флангу выйдет в тыл наступающей пехоты противник. Для поддержки возьмите четыре тачанки. Остальных по моему приказу направьте на правый фланг. Выходите немедленно.
– Слушаюсь, Ваше превосходительство.
– Господин капитан, – эти слова были обращены уже ко мне. – Вы сейчас же выдвигаетесь к артдивизиону, передаёте приказ о небольшой паузе и потом о трех слитных залпах. Очень надеюсь на Вас, Тимофей Васильевич. Надо всё рассчитать идеально и залпы, и выдвижение в обход казаков, и атаку двух сотен.
– Слушаюсь, Ваше превосходительство.
Всё удалось. Китайцы, сосредоточив огонь на атакующих, не заметили, как к ним в тыл вышла резервная нерчинская сотня с тачанками. Оказавшись меж двух огней, солдаты противника начали покидать выгодную позицию, а казаки на измученных конях бросились в преследование. На расстоянии почти пять вёрст вспыхивали скоротечные схватки, в наступивших сумерках преследование прекратилось, и отряд встал на отдых.
Подводя итоги боя на вечернем совете, Ренненкампфом было отмечено, что благодаря мужеству и героизму казаков и артиллеристов был разбит трёхтысячный китайский отряд, имевший восемь орудий. Потери неприятеля составили от трехсот до пятисот человек. Казаки потеряли из нерчинцев убитыми сотника Шкляра, легко ранен был подъесаул Шарапов и шестнадцать казаков убитыми и ранеными. У амурцев потери были значительно меньше: двое убитых и трое раненых казаков, а также ранен четырьмя пулями командир Четвертой сотни Вондоловский. Наибольшие потери были во Второй сотне забайкальцев, шедшей в атаку в скомканном строю, в то время, как амурцы смогли развернуться лавой.
– Что же, браты, давайте ещё по одной за погибших казаков и станичников, – с этими словами я опрокинул в рот из кружки грамм сто чистой, как слеза байцзю или как её здесь называли казаки «чистый ханшин», то есть китайской водки.
«Хорошо пошла…», – энергично выдыхая, подумал я, оглядев свой первый ещё «детский» черняевский десяток, который весь кроме Дана сидел рядом со мной вокруг костра.
После вечернего совещания меня нашёл Ромка и сообщил, что если у меня есть возможность, то браты ждут на поздний ужин, удалось кое-что надуванить. Плюнув на всё, тем более генерал Рененнкампф меня ничем не озадачил до утра, направился в расположение четвёртой сотни. Могу же я хоть раз посидеть, в смысле, поужинать со своими побратимами или нет? До сих пор как-то не вышло.
– Ермак, вот ты мне скажи, за что Гришка Чупров старший брат Чуба сегодня голову сложил? Кому она нужна эта война? – с какой-то истерикой в голосе спросил меня сильно захмелевший бывший командир первой тройки Тур или старший урядник Верхотуров Антип, в своё время закрывший собой генерал-губернатора Корфа.
На него попытался шыкнуть Ромка, Чуб и кто-то из братов, но я их остановил:
– Антип, братка, не нужна нам эта война. Не мы её начали. Но воевать придётся. Ты просто не видел, что эти ихэтуани-боксёры творят! Своих, принявших христианскую религию вырезают всех, не жалея ни женщин, ни детей. Головы рубят, живьём сжигают! – Чуть не ляпнул «фашисты». – Ты хочешь, чтобы они к нам через Амур пришли?!
– Да ты чего, Ермак?! – Тур на глазах начал трезветь. – Да я их голыми руками рвать буду!
– Ну и не хрена такие вопросы задавать! – Мрачно произнёс Феофан Чупров. – Брат не зря погиб! А я за него еще десяток… Нет, сотню на тот свет отправлю. Будут суки узкоглазые помнить семью Чупровых!
Со всех сторон посыпались слова, пытающие успокоить Феофана.
– Ермак, а можно Гришку домой или хотя бы на родной берег отправить? – казак с надеждой посмотрел на меня.
– Извини, Чуб, но нет. Мы уже далеко ушли. С ранеными не знаем, что делать!
– Придётся Гришке в чужой земле лежать, а у него три месяца назад после дочки только сын народился! Мой племяш! – Чупров грустно помотал головой.
– Ермак, разреши ещё по одной и всё, – обратился ко мне хорунжий Селевёрстов.
– Давай, Лис, за Григория Анисимовича Чупрова, пусть ещё и не преданного земле. Царства ему небесного!
Выпили. Потом Феофан отпросился уйти. Пошёл к телу брата.
Проводив глазами скрывшуюся в темноте сгорбленную фигуру Чуба, Ромка тихо произнёс:
– Надеялся он, Ермак, что ты поможешь отправить тело брата за Амур.
– Извините, браты, но такое не в моих силах. Если что случится, и я здесь в чужой земле лягу.
В это время над головой в ночном небе раздалось журавлиное курлыканье.
– Стаю спугнули, – задрав голову в звёздное небо, произнёс Шах, и все замолкли, вслушиваясь в звуки, раздающиеся с небес.
Журавли прошли над нами и вскоре скрылись в звездной небесной дали.
– Я слышал от деда, а тот от кубанских пластунов, что на Кавказе считают, что когда-то в их горах жил отважный воин, который сражался за счастье и покой своей земли. После смерти душа отважного героя вселилась в прекрасного и смелого журавля, – произнёс я, пытаясь отвлечь своих братов от смерти брата Чуба.
– Красивая сказка, – произнёс Савин Семён. – Или это правда, Ваше высокоблагородие?
– Сыч, ты чего? – несколько ошалевше произнёс я. – Мы же договорились, как по-старому.
– Не будет по-старому, Ермак, – грустно произнёс Савин. – Вон, Дан, как стал благородием, так в станице со всеми через губу разговаривает. К нам на ужин не пришёл. Он же теперь офицер. Ты, Ермак, и Ромка не такие, но всё равно по-старому, только вот здесь перед костром.
Повисло напряжённое молчание.
«Да, сейчас, как прежде не будет, – огорченно подумал я. – Хочешь, не хочешь, но сословное общество. Прежнего не вернёшь, как бы я и Ромка этого не хотели, но какая же досада?! Юность прошла, как же жаль»!
Я сам не заметил, как потихоньку для себя самого, но набирая обороты запел:
Наш костёр в общем биваке был несколько на стороне. Зная непростые отношения офицеров и казаков нашего десятка, остальные представители казары старались не отсвечивать, но услышав мою песню, как-то ненавязчиво стали приближаться к месту нашего ужина. Я же продолжал:
До Иосифа Кобзона или Марка Бернеса мне, конечно, далеко, но в душе будто бы рождались строки этой замечательной песни моего мира, и я пел, пел так, как чувствовал её после всех потерь за последние дни:
«Господь или кто-то спас меня пару раз за последнее время от неминуемой смерти. Значит ещё поживу», – думал я, продолжая петь, наращивая громкость.
Закончив песню, я замолчал. Молчали браты и окружившие наш костёр казаки.
– Господин капитан, – вдруг услышал я за своей спиной голос генерала Ренненкампфа. – Чья это песня?
