При этих словах ее собеседник совсем затих. Он вжался в сиденье и уставился в окно. За окном пролетал пейзаж, полускрытый клочьями тумана. Ванда чувствовала, что в душе ее визави идет внутренняя работа. Вероятно, он уже планировал превзойти успех «Леопарда». Его руки непроизвольно теребили сумку. Он достал из нее кожаную папку с золотым тиснением, которую, казалось, специально берег для особого случая, и нежно погладил украшавшего ее пухлого золотого льва Св. Марка. Потом он откашлялся.

– Ну что, – спросила Ванда, – как вам эта идея?

– А знаете, – ответил он, растягивая слова, – если поразмыслить, я от нее не в восторге. Все это было так давно. – Он улыбнулся, словно извиняясь, и убрал папку.

– Жаль, – сказала Ванда и вздохнула с облегчением.

Она вновь открыла «Интимные истории» и нашла то место, где остановилась. Всю оставшуюся дорогу господин напротив молчал.

После Вероны поезд постепенно наполнился участниками карнавала. Ванду поразило, с какой серьезностью они носили свои костюмы. На диван напротив сел человек, голова которого застряла между картонными женскими ягодицами. Он посмотрел на Ванду ничего не выражавшим взглядом и поправил свой головной убор. В Виченце села ватага султанов и семейство мухоморов в красных шляпах из пенопласта. В Падуе к ним присоединился отряд каких-то чудовищ, обмотанных тюлем, которые всю дорогу только тем и занимались, что припудривали носы. Перед Местре семейство мухоморов достало свои трещотки. Ванда улизнула из купе. С багажом, состоявшим из двух чемоданов и самурайского шлема, она встала у дверей и приготовилась к выходу. Самурайский шлем подарили ей коллеги из Института истории искусств по случаю отъезда. Когда поезд подходил к Венеции, господин с впалыми щеками простился с Вандой.

– Мне давно не удавалось так приятно побеседовать, – сказал он. – Всего доброго вам в Венеции. Берегите себя.

Выходя из вагона, Ванда поскользнулась на мокром перроне и упала на спину, как свернувшийся броненосец. Обернутые в тюль великаны, не извиняясь, перешагивали через нее. Султаны тоже. Ванда перевернулась на бок. Никто, кроме маленького мухомора, не обратил на нее внимания. Он подбежал к самурайскому шлему, который откатился в сторону, крикнул: «Cos'e?», поднял шлем и опять бросил. Когда Ванда наконец поднялась на ноги, ее попутчики уже скрылись в толпе. Несколько секунд она постояла в сутолоке, а затем схватила тележку для багажа и, толкая ее перед собой, стала прокладывать дорогу в толпе, направляясь к выходу. По всему вокзалу прыгали арлекины, византийская царица в головном уборе из гофрированной бумаги преградила ей путь. Своей тележкой Ванда переехала длинноносую туфлю восточной наложницы и протаранила Казанову. Наконец она добралась до свободного телефона. На другом конце долго не отвечали, затем послышался голос ее дяди Радомира, прорвавшийся из океанического шума, с которым могли справиться только довоенные телефонные аппараты.

– Prontoouu?4

– Это я, Ванда. Я на вокзале.

– Ванда, дорогая! Ни в коем случае не бери вапоретто. Возьми такси, спроси Стефано, но не давай ему больше 50 000 лир, a questo bandito5, – сказал дядя. – Я подошлю тебе Микеля за багажом к причалу. Поторопись, у меня не так много времени, ты ведь знаешь, сейчас карнавал!

Не успела Ванда ему ответить, как он повесил трубку. Радомир Радзивилл принадлежал к тем людям, которые пользуются телефоном только для коротких сообщений. И указаний. Ему нужен был не собеседник, а слушатель. И никогда ему не приходило в голову поговорить по телефону.

Ванда стащила свой багаж с тележки и поволокла его вниз по лестнице, спускаясь на привокзальную площадь. Чайки надрывались, будто от смеха, и воздух был насыщен запахом соленых каперсов. «В приезде в Венецию всегда есть что-то унизительное», – подумала Ванда. Эта суета. Эти мотания туда-сюда с чемоданом на колесах, который не едет, а висит у тебя на руке. Кнут и пряник. Только вконец измучив своих гостей тасканием багажных тяжестей, Венеция одаривает их видом Сайта Мария делла Салюте на закате дня. Ванда поставила чемоданы и присела на мраморную тумбу на причале. Вода лизнула ее ноги, и тут она сразу все простила Венеции.

На стоянке водных такси выстроилась очередь японцев. Поставив чемоданы, Ванда прошла мимо них, словно это были манекены, и спросила Стефано. Один из водителей указал на парня с пуделиными кудряшками на голове. Он стоял у катера и ковырял в зубах зубочисткой.

– Andiamo? – спросил он, и в следующее же мгновение лодка уже тарахтела по всемирно известному Большому каналу.

Ванда не могла наглядеться на его дворцы. Одни из них словно провалились в глубокий обморок. Другие стояли словно спаянные плечами друг с другом, наклонившись к всемирно известному Большому каналу, как пьяные. Здесь были и неизлечимо больные, которые, скорчившись и прижавшись друг к другу, ждали гибели, и самовлюбленные, которые, подобрав локоны, с улыбкой смотрелись в свое отражение. Здесь были грязнули, которым без билетов удалось пробиться в первые ряды. Стоящие рядом дворцы эпохи барокко изо всех сил старались игнорировать это дурное общество.

– Ты впервые в Венеции? – спросил Стефано.

– Нет, – ответила Ванда.

Она думала о том, как, проснувшись ранним утром в Неаполе, она выходила на балкон и смотрела на залив. Везувий дремал под гулкими ударами колокола. Как только неаполитанец покидает свой родной город, тоска и ностальгия мельничным жерновом придавливают его грудь. Словно он бросил небогатого возлюбленного ради лучшей партии. Ванда утешалась мыслью о том, что на самом деле она не выбирала Венецию вместо Неаполя, Неаполю с Венецией не изменила. Нет, правда! Ни о каком таком выборе речь не шла. Это решили за нее. Три тысячи претендентов участвовали в международном конкурсе на место куратора Венецианского Восточного музея искусств. И Ванда победила. Поэтому ей ничего не оставалось делать, как покинуть Неаполь. Действительно ничего.

Но неужели ее совесть так и не успокоится? В конце концов, она только наполовину была неаполитанка и никогда не принадлежала этому городу всецело. Мать Ванды была немкой. В детстве Ванда всегда завораживала подруг историей своей семьи, если ей нужно было произвести впечатление. Их-то семьи все были из Неаполя, и лишь некоторые могли похвастаться, что они родом из какого-нибудь Беневенто или деревни в Кампании, но, конечно, это не шло ни в какое сравнение с происхождением ее мамы, которая была не только немкой, но и почти что полькой. И к тому же принцессой. Ну да. Тоже почти.

Ванда вспомнила о страдальческой реакции своих коллег из Неаполитанского института, когда она сообщила им о получении этой должности в Венеции. Никого не интересовало, что это за место, что за должность, что это значило для нее; все сразу разделились на два лагеря: ненавистников и поклонников Венеции. Единодушны они были лишь в оценке венецианской погоды: туман, туман, туман. Круглый год. Поклонников Венеции было больше. Секретарши, например. Но не только. Директор института, профессор Джардини, тоже был из их числа. У них загорались глаза при слове «Венеция». Они представляли себе жителей Венеции элегическими существами, укутанными в черные плащи, в гондолах на покрытом туманом всемирно известном Большом канале, вслух читающими стихи Торквато Тассо. Ненавистники Венеции – студенты-практиканты, библиотекарь и почти весь средний персонал – смотрели на Ванду с сочувствием.

– Ужас, – говорили они. – Вонючие каналы и кошмарные голуби.

Они были убеждены, что любопытные туристы врываются там в квартиру, стоит хозяину лишь приоткрыть дверь, и что все венецианцы сепаратисты и мастера по срезанию сумок. Все демонстрировали свое академическое образование, стараясь превзойти друг друга, приводя цитаты. Каждый день они находили новые доказательства своей осведомленности. «Венеция – старая аристократка, страдающая одышкой, – Америго Бартоли!» – восклицал специалист по средним векам, ему отвечал какой-нибудь аспирант: «Жуткий, зеленый, скользкий, сальный город. Стары его дожи, стары его взгляды – Д. Г. Лоуренс!»