После этого вечерний кружок стал расходиться. Гости отправились дальше, в Палаццо Брандолини. Графиня Бранда Брандолини вернулась из Нью-Йорка и давала по этому поводу коктейль.

За последними гостями закрылась дверь. Радомир вздохнул и взял Ванду под руку.

– Он отвратителен. – В его голосе звучал упрек.

– Кто?

– Маг, – сказал Радомир, – он красит волосы и брови тоже.

– Тебе же его не на блюде подают.

– По-моему, он прекрасен, – сказал Микель.

Ванда сидела в Восточном музее у открытого окна и пыталась читать. Стоял душный летний вечер. Внизу на канале пели «Gondola-gondola-gondoli» под бурные аплодисменты. Ванда вела собственную статистику, и, по ее подсчетам, она 29 раз в день слышала «О sole mio», второе место занимала «Funiculi-ranicula» (20 раз) и «Nel blu, dipinto di blu» (11 раз). Международные пристрастия удовлетворялись рефренами из «Танца маленьких утят» – «И ballo del quaquaqua», Фрэнком Синатрой «I did it my way», а также Эдит Пиаф с ее «Non, je ne regrette rien». Вечнозеленая «Ciao Venezia», как заметила Ванда, тоже всегда сопровождалась громкими аплодисментами. Здесь никто не боялся задеть чьи-то политические чувства, и по желанию также исполнялся «Интернационал». Иногда учитывали происхождение туристических групп, поскольку немцы особенно ценили «Rosamunde», израильтяне пели «Hava Nageela Hava», и только на пристрастия японцев никто не обращал внимания.

Вдруг кровь зашумела у Ванды в ушах. Как сумасшедшая, она вылетела в коридор, схватила синее пластиковое ведро из ящика со средствами для уборки, до краев наполнила его водой, бегом вернулась в комнату, к окну, и с размаху швырнула чистую водяную струю вниз, накрыв ею одним махом всю поющую компанию в гондоле – и певца, и аккомпаниатора с аккордеоном. Все разом стихло. Но всего на несколько секунд. Двуязычные вопли разразились, не дав тишине устояться. Гондольер кричал на венецианском диалекте, что Ванда чокнулась. «О my God! – стонали туристы. – What the fuck is going on here?»92 Ванда, должно быть, угодила в американцев, вероятно, из Кливленда, штат Огайо. Жаль… Лучше было бы на японцев. Американцы, конечно, подумали, что венецианское Управление по туризму специально платило ей за исполнение таких фольклорных сцен на фоне общей экзотики. Потом ей стало даже немного стыдно. Скорее всего потому, что она выросла не здесь, думала она. Конечно, надо быть венецианцем, чтобы одинаково равнодушно переносить серенады в гондолах и голубиный помет. Но прежде чем ее чувство вины окончательно улеглось, директор Морозини просунул голову в дверь ее кабинета и поздравил с успешной проделкой. Впервые за много недель он как-то ожил, заметила Ванда. С тех пор как от его таинственной рукописи, содержание которой все еще было для Ванды секретом, фатально отказались, он пребывал в постоянной депрессии.

– Sono una maledizione! – прошипел он. – Это какое-то проклятие, пытка для ушей и хорошего вкуса!

Ванда почувствовала, что ее поняли. Ведь он-то, в самом деле, «всосал» серенады с молоком матери и весьма враждебно относился к посторонним антивенецианским проявлениям.

– Одного ведра еще мало, – сказал Морозини. – У меня на террасе стоит их, пожалуй, несколько сотен. Венецианские связки гондол, в которых поют серенады, ничего общего с Венецией не имеют. Это коварное изобретение одного отельного портье – Джузеппе Торторелла.

Ванда увидела, как он обрадовался очередной возможности поделиться с ней своими познаниями. Казалось, даже его баклажанообразный нос засветился от удовольствия.

– Венецианцы, – сказал Морозини, – никогда не пели в гондолах. Они торговали, интриговали, грабили, но никогда не пели. Эту прореху решил залатать Торторелла. Он создал serata veneziana93.

В 50-е годы он работал в отеле «Бауэр Грюнвальд» и совершил переворот в венецианском туризме тем, что стал вывозить туристов на плоты неподалеку от церкви Санта Мария делла Салюте. Там они слушали венецианские песни, пили вино, а Торторелла получал проценты. Так продолжалось до тех пор, пока в лагуне не появились мотоскафы и не стали захлестывать и качать плоты. Но Торторелла, довольно находчивый парень, и из этой неприятности сумел получить свою выгоду. Он не стал больше возить туристов на плоты, а придумал пение в гондолах. В тихих обводных каналах. Это было начало конца.

– А как же Гете? – спросила Ванда. – Он ведь писал о великолепном пении гондольеров, о гондольерах, распевавших стихи Торквато Тассо.

– Гете! – простонал Морозини. – Тоже всего лишь турист. Он перепутал это с al fresco94, в лагуне, за пределами города, где иногда пели. Сегодня это тоже никому не помешало бы.

Как по сигналу, в тишину вновь ворвалась песня. Певец, голос которого звучал, как у солиста Пекинской оперы, затянул «Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк». У Морозини лишь небольшая морщинка появилась на лбу, и он непринужденно перевел разговор на своего друга – Иосифа Бродского, который в свой последний приезд в Венецию размышлял о бесконечном разрастании нашего мира: «Из одной серенады, что поют в гондоле, через двадцать лет появятся двадцать серенад. А если китайцы откроют для себя Венецию!..»

У Ванды перед глазами возникло видение – 1, 3 миллиарда китайцев все вместе аплодируют под звуки «Чао, Венеция».

– Лить на них воду – самое невинное, что можно придумать, – сказал Морозини. – Лучше поджечь дымовую шашку. Или натянуть невидимую проволоку. Или стрелять резиновыми пулями. Наша соседка синьора Камуффо всегда при этом берет на мушку певца. А сосед напротив пытается заглушить их лазерной версией «О sole mio» в исполнении Карузо. Он отслеживает, когда гондола окажется внизу под мостом, и включает свой CD-плейер: лазерного Карузо – на полную мощь!

Мы – венецианцы, должны заявить о себе, – продолжал он, – туристы ведь считают, что мы вообще не существуем. Они полагают, что мы статисты. Я отослал уже сотни писем в Управление по порядку на воде и просил их запретить песнопения хотя бы после двадцати трех часов. Но тишина продлилась здесь только десять дней. Я даже обратился в финансовую полицию. Единственная возможность заставить их замолчать – это заставить написать отчет о своих доходах в налоговую инспекцию. Вот тогда-то появилась маленькая надежда на тишину и покой. Но когда нагрянула полиция, гондольеры устроили забастовку, а певцы пригрозили, что замолчат. Навсегда! А потом из Милана приехали люди из РАИ, видите ли, вдруг забеспокоились о судьбе «древней венецианской традиции» – ха-ха, и этот жуткий синьор Спалацци из турбюро «Клеменсон», который один несет ответственность по меньшей мере за пятьдесят звучащих в Венеции в день серенад, пригрозил раздуть невиданный массовый судебный процесс по этому делу. «Мы не сдадимся, – сказал он мне. – Fino alia morte!95». Гондольеры считают, что с исчезновением серенад исчезнет и allegria96. Что ж, я до сих пор надеюсь на это.

После этого разговора Ванда почувствовала себя немного не в своей тарелке, вспомнив, что она договорилась встретиться с Примо сегодня вечером. Это чувство неловкости напомнило ей их недавнюю случайную встречу в кафе Кампо Санта Маргерита.

Эту площадь, которую Радомир считал позорным местом сборищ реформистски и прокоммунистически настроенных продавцов яиц, Ванда любила больше других мест в Венеции. Один из немногих уголков города без муранского стекла, карнавального мусора и забросанных бумажками мраморных мостовых. Вместо всего этого – пять кафе, одно кафе-мороженое, один книжный магазин, два конкурирующих друг с другом продавца рыбы, один торговец антиквариатом, один продавец яиц, четыре маленьких ресторана, один банк, одна аптека – в общем, действительно все, что нужно для жизни. «Венеция сама по себе уже складная открытка», – просиял этой цитатой доктор Камасса в венецианской викторине, потому что никто не помнил, кто это сказал. Никто никогда ничего не читал из американской писательницы Мэри Маккартни. Но ее мысль о складной открытке была верной, думала Ванда. Нужно только знать, где ее раскрыть. Кампо Санта Маргерита скрывалась за обложкой.