И обнял ее.

А Заглоба тем временем, втиснувшись в стенной пролом, торопливо рассказывал Кетлингу:

— И твоя собралась было, да мы ее обманули, никуда не идем, мол. Ну как же! В ее-то положении… Генерал артиллерии у тебя родится, как бог свят! На мост меж городом и замком, гранаты сыплются, что груши спелые… Думал, лопну… Не от страха, нет, от злости… На острые осколки угораздило шмякнуться, всю кожу себе ободрал, теперь небось неделю не сядешь — больно. Придется монахиням смазывать меня, о скромности позабывши. Уф! А те шельмецы все стреляют, чтоб их громом разразило! Пан Потоцкий командование мне хочет передать… Пить солдатам дайте, а то не выдержат… Глядите, граната! Господи боже мой! Где-то близко упадет… Баську заслоните! Ей-богу близко!..

Но граната упала вовсе не близко, а далеко на крышу лютеранской часовни в старом замке. В этой часовне с мощными сводами был арсенал. Снаряд, однако, пробил своды и зажег порох. Оглушительный грохот, сильнейший, нежели гром орудий, сотряс основания обоих замков. С крепостных стен послышались вопли ужаса, все пушки — и польские и турецкие — разом смолкли.

Кетлинг оставил Заглобу, Володыёвский Басю, и оба они опрометью кинулись к стенам. Минуту слышно было, как они запыхавшись, отдают распоряжения, но команду их заглушил барабанный бой в турецких шанцах.

— На приступ пойдут! — шепнул Басе Заглоба.

В самом деле, турки, заслышав взрыв, вообразили, как видно, что оба замка рухнули, а защитники частью погребены под руинами, частью парализованы страхом. С этой мыслью они и решились на приступ. Глупцы! Им неведомо было, что одна только лютеранская часовня и взлетела на воздух, никакого иного ущерба, кроме сотрясения, взрыв не причинил, ни одна пушка даже с лафета не упала в новом замке. Барабанный бой в шанцах все усиливался. Толпы янычар покинули шанцы и рысью устремились к замку. Огни в замке и в турецких апрошах погасли, ночь, однако, стояла погожая, и в свете месяца видно было, как плотная масса белых янычарских шапок колышется на бегу, подобно волне, колеблемой ветром. Шли несколько тысяч янычар и несколько сот ямаков. Многим из них больше не суждено было увидеть стамбульских минаретов, светлых вод Босфора и темных кладбищенских кипарисов, но сейчас они бежали с яростью в сердцах, уверенные в победе.

Володыёвский, как бесплотный дух, носился вдоль стен.

— Не стрелять! Ждать команды! — взывал он у каждой пушки.

Драгуны с мушкетами, дыша ожесточением, залегли полукругом на крепостных зубцах. Настала тишина, только быстрый топот янычар отдавался глухим громыханьем. Чем ближе они были, тем более крепла в них уверенность, что одним ударом они овладеют обоими замками. Многие полагали, что оставшиеся в живых защитники отступили в город и на крепостных стенах ни души. Добежав до рва, янычары быстро закидали его фашинами, мешками с паклей, пучками соломы.

Стены молчали.

Но когда первые шеренги взошли на подстил, которым заполнен был ров, из одной амбразуры грянул пистолетный выстрел и одновременно пронзительный голос крикнул:

— Огонь!

И тотчас оба бастиона и соединяющая их куртина сверкнули длинной огневой молнией; раздался гром орудий, грохот самопалов и мушкетов, вопли защитников, вопли нападающих. Подобно тому как медведь, когда дротик, брошенный ловкой рукой медвежатника, увязает до половины в его брюхе, сжимается в клубок, корчится, рычит, мечется, встает на ноги и снова валится в корчах, так в клубок смешалась толпа янычар и ямаков. Каждый выстрел попадал в цель. Пушки, набитые картечью, валили людей, как буря валит деревья. Те, кто ударил на куртину, соединяющую бастионы, оказались под тройным прицелом; охваченные ужасом, они беспорядочной кучей сбились к середине, устилая землю грудой дергающихся тел. Кетлинг из двух орудий поливал картечью это скопище, когда же янычары обратились в бегство, он закрыл узкий проход меж бастионами дождем железа и свинца.

Атака на всей линии была отбита; когда янычары и ямаки, выбравшись из рвов, мчались назад как безумные, вопя от ужаса, из турецких шанцев стали бросать пылающие мазницы, факелы, превращающие ночь в день, и жечь фальшфейер, чтобы осветить дорогу бегущим и затруднить возможную погоню.

Володыёвский тем временем, увидев скопище людей, запертых меж бастионами, кликнул драгун и спустился с ними туда. Несчастные янычары попытались было выбраться, но Кетлинг тотчас намертво забил проход высоченной грудой тел. Здесь всем суждена была смерть — защитники не хотели брать пленных, — и янычары принялись биться с ожесточением. Дюжие молодцы, вооруженные джидами, бердышами, ятаганами и саблями, сбившись в небольшие кучки по двое, по трое, по пяти, подпирая друг друга спинами, рубились исступленно. Страх, ужас, неизбежность смерти, отчаяние — все переплавилось в одно чувство, в ярость. Жажда боя овладела ими. Некоторые, не помня себя, в одиночку бросались на драгун. Этих в мгновенье ока рубили саблями. То была борьба фурий; драгун тоже — от бессонных ночей, от голода и усталости — охватила звериная ярость, а поскольку они лучше владели холодным оружием, то поражение туркам нанесли ужасное. Кетлинг, тоже захотевший осветить поле боя, велел зажечь мазницы со смолою, и при свете их стало видно, как не знающие удержу мазуры, спешившись, бьются с янычарами на саблях, как враги колошматят друг друга. В особенности безумствовал суровый Люсьня, уподобясь разбушевавшемуся быку. На другом крыле рубился сам Володыёвский; зная, что Бася наблюдает за ним со стены, он превзошел самого себя. Как злобная ласка, вторгшись в скирду хлеба, населенную скопищем мышей, учиняет там страшную расправу, так и маленький рыцарь, будто злой демон, кидался на янычар. Имя его турки знали уже и по прежним битвам, и из рассказов хотинских турков; было уже широко известно, что встреча с ним в бою неминуемо сулит смерть, так что никто из янычар, запертых сейчас меж бастионами, узрев его внезапно пред собою, и не пытался защищаться, а, закрыв глаза, погибал от удара рапирой со словом «кишмет» «Провидение, судьба (тур.).» на устах. Наконец сопротивление турков ослабло; оставшиеся в живых бросились к валу трупов, что загораживал проход, и там их добили.

Драгуны воротились через наполненный ров с песнями и криками — пахнущие кровью, тяжело дыша; из турецких шанцев и из замка дали еще несколько орудийных залпов, и наступила тишина. Так окончилось это многодневное артиллерийское сражение, увенчавшееся приступом янычар.

— Слава богу, — сказал маленький рыцарь, — будет отдых по крайней мере, до утреннего намаза, мы его заслужили.

Но то был отдых весьма относительный; глубокой ночью в тишине снова послышался стук кирок, бьющих в скальную породу.

— Это похуже пушек будет, — сказал, прислушиваясь Кетлинг.

— Эх, вылазку бы сделать, — заметил маленький рыцарь, — да нельзя, люди очень fatigati «Утомлены (тур.).». Не спали и не ели, хотя было что, — времени недоставало. К тому же землекопов караулят несколько тысяч ямаков и спаги, чтобы мы не могли сему делу воспрепятствовать. Ничего не остается, кроме как самим новый замок взорвать, а в старом укрыться.

— Да уж не нынче, — ответил Кетлинг. — Гляди-ка, люди попадали что снопы, спят мертвым сном. Драгуны даже сабель не обтерли.

— Баська, ну-ка в город и спать! — сказал вдруг маленький рыцарь.

— Хорошо, Михалек, — покорно ответила Бася, — пойду, коли велишь. Да только монастырь-то уж заперт, так что лучше бы мне здесь остаться, сон твой стеречь.

— Странное дело, — сказал маленький рыцарь, — после таких трудов сна ни в одном глазу, даже голову приклонить неохота…

— А ты кровь свою взбудоражил, с янычарами забавляясь, — сказал Заглоба. — Со мною тоже бывало такое. После боя ни в какую уснуть не мог. А что до Баськи, так чего ей в ночи тащиться к запертой калитке; пускай уж лучше здесь до утреннего намаза побудет.

Обрадованная Бася обняла Заглобу, а маленький рыцарь, видя, как ей хочется остаться, сказал:

— Ну пойдем в комнаты.