В эту минуту толпа у дверей расступилась и в костел вошел гетман Собеский. Все глаза обратились к нему, дрожь пронизала людей, а он шел, звеня шпорами, к катафалку, прекрасный, огромный, римский цесарь лицом…

Отряд латников следовал за ним.

— Salvator! «Избавитель, спаситель (лат.).» — в пророческом экстазе вскричал ксендз.

А гетман опустился на колени перед катафалком и принялся молиться за душу Володыёвского.

ЭПИЛОГ[71]

Год спустя после падения Каменца, когда поутихли распри меж различными партиями, Речь Посполитая выступила наконец в защиту восточных своих границ.

И перешла в наступление. Великий гетман Собеский с конницей и пехотой числом свыше тридцати тысяч направился в султанские земли под Хотин, вознамерясь нанести удар превосходным силам Хуссейна-паши, стоявшим под тем же замком.

Имя Собеского наводило страх на неприятеля. За год, прошедший после взятия Каменца, располагая всего несколькими тысячами войска, он столько успел совершить, так потрепал неисчислимую армию султана, столько чамбулов смял и ясырей отбил, что старый Хуссейн — хотя и войско его числом было сильнее, и конницей он располагал отборнейшей, и Каплан-паша его поддерживал — не посмел все же сойтись с Собеским в открытом поле и предпочел обороняться в укрепленном таборе.

Гетман окружил его табор войском, и слух провел, будто намерен он взять его с первого приступа. Многие полагали, правда, что отважиться выступить с меньшей силою против большей, кою к тому же рвы и валы защищают, — предприятие, в истории войн не слыханное. У Хуссейна было сто двадцать орудий, в польском же лагере всего пятьдесят. Турецкая пехота мощью втрое превосходила гетманскую; одних янычар, в рукопашном бою неустрашимых, стояло на турецких валах более восемнадцати тысяч. Но гетман верил в свою звезду, в чары своего имени и, наконец, в войско, которым командовал.

Ибо шли под его началом полки испытанные и в огне закаленные, люди, что с детских лет познали бранную жизнь, пережили множество походов, осад и битв. Многим еще памятны были страшные времена Хмельницкого, Збараж и Берестечко; многие прошли все войны: шведскую, прусскую, московскую, датскую, венгерскую. Были там отряды сплошь из одних ветеранов, были солдаты из приграничных крепостей, для этих, как для иных мир, война стала буднями, привычным образом жизни. Под водительством воеводы русского[72] стояло пятнадцать гусарских хоругвей, конница, какую и иноземцы несравненной почитали; были легкие хоругви, это с ними сокрушил гетман рассеянные татарские чамбулы после падения Каменца; была, наконец, лановая пехота,[73] способная схватиться с янычарами без единого выстрела, орудуя только прикладами.

Людей этих воспитала война, в Речи Посполитой она воспитывала целые поколения воинов; но до той поры были они разрознены, а то и враждовали меж собою, к разным принадлежа партиям. Ныне же, когда общие интересы свели их в один лагерь, под одну команду, гетман возымел надежду разбить с ними превосходные силы Хуссейна и не менее сильного Каплана. Вели этих людей искушенные в ратном деле военачальники, имена которых неоднократно вписаны были в историю последних войн чередою поражений и побед.

Сам гетман как солнце стоял надо всеми и направлял тысячи людей своею волей, но кто же были другие полководцы, которым предстояло в хотинском лагере завоевать себе бессмертную славу?

Были там два гетмана литовских: великий гетман Пац и польный Михал Казимеж Радзивилл.[74] За несколько дней до битвы воссоединились они с коронными войсками, а нынче, по приказу Собеского, расположились на холмах меж Хотином и Жванцем. Двенадцать тысяч воинов были в подчинении у гетманов, в числе их две тысячи отборных пехотинцев. От Днестра к югу стояли союзные валашские полки; накануне битвы они покинули турецкий лагерь, дабы воссоединиться с христианами. По соседству с валахами стоял с артиллерией Контский,[75] не знающий себе равных по части фортификации, а также во взятии оборонительных укреплений и наводке орудий. Обучался он этому искусству в заморских краях, но вскорости превзошел иноземцев. За Контским стояла русская и мазурская пехота Корыцкого; далее польный гетман Димитр Вишневецкий,[76] хворого короля кузен. Он командовал легкой конницей. Подле него со своими хоругвями пехоты и конницы расположился Енджей Потоцкий,[77] некогда противник гетмана, а ныне ярый его приверженец. Позади него и Корыцкого[78] стояли под началом Яблоновского, воеводы русского, пятнадцать крылатых гусарских хоругвей в блестящих панцирях и шлемах, бросавших грозные тени на их лица. Лес копий высился над ними, они же стояли спокойные, веря в необоримость свою и в то, что им предстоит решить исход сражения.

Из воинов, уступавших им званием, но не доблестью, был там каштелян подлясский Лужецкий; у него турки брата в Бодзанове убили, за что он поклялся вечно им мстить; был Стефан Чарнецкий, великого Стефана племянник, коронный писарь польный. В пору осады Каменца он, держа сторону короля, возглавил под Голомбом ватагу шляхтичей и чуть было усобицы не развязал, нынче же горел желанием блеснуть доблестью на более достойном поле боя. Был Габриэль Сильницкий,[79] вся жизнь которого прошла в войнах и старость уже убелила голову; были разные другие воеводы и каштеляны, не столь в прошлых войнах известные, не столь и прославленные, но тем более до славы жадные.

А средь рыцарства, сенаторским званием не облеченного, выделялся полковник Скшетуский, известный герой Збаража, участник всех войн, какие Речь Посполитая за тридцать лет вела, солдат, служивший образцом для рыцарей. Седина уже покрыла его голову, зато шестеро сыновей пришли с ним, силою шести вепрям подобных. Старшие войну уже познали, двум же младшим предстояло еще боевое крещение, и оттого они пылали такою жаждой битвы, что отец почитал благоразумным охлаждать их пыл.

С большим уважением смотрели товарищи на отца с сыновьями, но еще более изумлялись они пану Яроцкому, который, будучи слепым на два глаза, подобно Яну, королю чешскому,[80] отправился все же в поход. Ни детей, ни родных не было у него, челядинцы вели его под руки, одной надеждой он жил — в битве сложить голову и тем отчизне послужить и славу обрести. Там же был пан Жечицкий, у него в том году и отец, и брат полегли. И пан Мотовило был там; незадолго до того вырвавшись из татарской неволи, он немедля вместе с Мыслишевским в поле направился. Первый за плен отмстить жаждал, второй за обиду, нанесенную ему в Каменце, когда, пренебрегши ручательством и шляхетским его достоинством, янычары палками его избили. Были и давние рыцари из приднестровских крепостей: и одичалый Рущиц, и несравненный лучник Мушальский. Он в живых остался благодаря тому, что маленький рыцарь послал его с вестью к жене; был и Снитко, и Ненашинец, и Громыка, и несчастнейший из всех Нововейский.

Тому даже друзья и родные смерти желали, ибо не было уж для него утешения. Обретя разум, он целый год крошил чамбулы, с особенной яростью преследуя липеков. Когда Крычинский разбил Мотовило, он в погоне за Крычинским Подолию вдоль и поперек исколесил, не давая тому передышки — худо пришлось от него татарину. Во время этих набегов он пленников морил голодом, а поймав Адуровича, велел кожу с него содрать, — но от мук своих все же не излечился. За месяц перед битвой завербовался он в гусары к воеводе русскому.