Спокойствие его было мнимое. Душа его не знала резиньяции, и всякий при первом же взгляде на него угадывал, что под маской спокойствия таится нечто зловещее и страшное, вот-вот исполин может сбросить ее и тогда, подобно разбушевавшейся стихии, свершит ужасные дела. Было это столь явственно написано на челе его, что даже друзья приближались к нему с опаской, а в разговоре избегали воспоминаний о происшедшем.

Встреча с Басей в Хрептеве отозвалась в нем жгучей болью; целуя ей руки, он застонал вдруг, как поверженный зубр, глаза его налились кровью, жилы на шее взбухли, как веревки. Когда же Бася залилась слезами и по-матерински сжала руками его голову, он упал к ее ногам, и его долго не могли оторвать от нее. Но, узнав, какое дело предназначил ему гетман, он оживился; пламенем зловещей радости зажглось его лицо, и он сказал:

— Сделаю, и больше того сделаю!

— А коли встретишь бешеного того пса, сверни ему шею, — вставил Заглоба.

Нововейский не сразу ответил, только смотрел на Заглобу; вдруг глаза его заволокло безумием, он встал и пошел к старому шляхтичу, словно намереваясь броситься на него.

— Веришь ли, сударь, — молвил он, — что я тому человеку никакого зла не причинил и всегда был к нему расположен?

— Верю, верю, — поспешно ответил Заглоба, предусмотрительно прячась за спину Володыёвского. — Сам бы с тобой пошел, да подагра за ноги кусает.

— Нововейский, ты когда намерен отправиться? — спросил маленький рыцарь.

— Сегодня в ночь.

— Я дам тебе сто драгун. А сам тут со второй сотней и с пехотой останусь. Идем-ка на майдан!

И они вышли, чтобы отдать распоряжения.

У порога ожидал их вытянувшийся в струнку Сидор Люсьня. Об экспедиции стало уже известно, и вахмистр от себя и от своей роты попросил маленького полковника, чтобы тот позволил ему идти с Нововейским.

— Вот как? Ты хочешь уйти от меня? — удивленно спросил Володыёвский.

— Пан комендант, да ведь мы с этим сукиным сыном поклялись расправиться! Вдруг он попадется нам в руки!

— Это верно! Мне об этом Заглоба говорил, — сказал маленький рыцарь.

Люсьня поворотился к Нововейскому:

— Пан комендант!

— Чего хочешь?

— Коли мы возьмем его, мне бы только в глаза ему глянуть…

И такую свирепую, звериную жестокость выразило лицо мазура, что Нововейский стал просить маленького рыцаря:

— Ваша милость, дай мне этого человека!

Володыёвский и не думал возражать, и в тот же вечер сто конников во главе с Нововейским двинулись в путь.

Они шли знакомой дорогой на Могилев и Ямполь. В Ямполе встретили давний рашковский гарнизон, из числа которого двести человек по приказу гетмана примкнули к Нововейскому, а остальные под предводительством Бялогловского должны были идти к Могилеву, где стоял Богуш.

Нововейский же направился на юг, к самому Рашкову.

Окрестности Рашкова были теперь совершенно пустынны; сам городишко превратился в груду пепла, который ветры успели уже развеять на все четыре стороны, немногочисленные жители бежали от надвигающейся бури. Было ведь уже начало мая, добруджская орда, того гляди, могла появиться в этих краях, так что оставаться там было опасно.

На самом деле орды с турками стояли еще в кучункаурийской степи, но здесь того не ведали, и уцелевшие от резни жители стремились поскорее унести ноги.

Люсьня по пути придумывал разные военные хитрости, к которым, по его мнению, должен прибегнуть Нововейский, чтобы обвести неприятеля вокруг пальца. Мыслями своими он милостиво делился с рядовыми.

— Глупы вы, как сивые мерины, — говорил он, — ни черта вы не смыслите, а я старый, я смыслю. В Рашков пойдем, там в укрытиях затаимся и станем ждать. Подойдет орда к броду, сперва разъезды переправятся, это обычай у них такой, чамбул стоит и ждет, покуда ему знак дадут, безопасно, мол. А тут мы крадучись обойдем их и погоним впереди себя хоть и до самого Каменца.

— А того лиходея не упустим? — заметил один из рядовых.

— Пустомеля! — отпарировал Люсьня. — Кто же впереди пойдет, как не татарва?

Предложения вахмистра как будто оправдывались. Нововейский, достигнув Рашкова, дал роздых солдатам. Никто уже не сомневался, что до подхода первых неприятельских разъездов они залягут в укрытиях близ города.

На другой день, однако, комендант поднял хоругвь и повел ее за Рашков. «До самого Ягорлыка идем, что ли?» — говорил себе вахмистр.

Но тут же за Рашковом они приблизились к реке, а чуть погодя остановились у брода, который звался «Кровавым». Нововейский, не говоря ни слова, погнал коня в воду и начал переправляться на другой берег.

Солдаты удивленно переглянулись.

— Что же это? Никак, в Туретчину идем? — спрашивал один другого.

Но то были не «ясновельможные паны» из ополчения, скорые на советы да на протесты, а простые солдаты, приученные к дисциплине; вослед за комендантом направила коней в воду первая шеренга, за ней вторая, третья. И — без малейшего колебания. Солдаты дивились, правда, что в триста коней идут на государство турецкое, кому целый мир противостоять не может, однако же шли.

Вскоре расколыхавшаяся вода стала хлюпать в конские бока, так что они не дивились уж, а думали только о том, как бы не замочить торбы с провиантом для себя и для коней.

Только на другом берегу они снова стали переглядываться.

— Боже милостивый! Так мы уже в Молдавии! — послышался тихий шепот.

И кое-кто оборотился к Днестру, который в заходящем солнце сверкал, как золотисто-пурпурная лента. Прибрежные, полные пещер скалы потонули в слепящем сиянии. Они возносились стеной, отделяя горстку людей от отчизны. Для многих то было, верно, последнее прощание.

В голове у Люсьни мелькнула мысль, не спятил ли часом комендант, но дело коменданта было приказывать, а его дело — подчиняться.

Тем временем кони, выйдя из воды, громко зафыркали в шеренгах.

— Будь здоров! Будь здоров! — раздались голоса солдат.

Это почиталось доброй приметой и взбодрило сердца.

— Вперед! — скомандовал Нововейский.

И шеренги двинулись вперед — в сторону заходящего солнца, к тем тысячам, к тому людскому скопищу, к тем народам, что стояли в Кучункаурах.

Переправу Нововейского через Днестр и поход его в триста сабель против султанских полчищ, насчитывающих сотни тысяч воинов, человек, в военном искусстве не искушенный, почел бы безумием, на самом же деле то была дерзкая военная экспедиция, имевшая шансы на успех.

Тогдашним наездникам не однажды случалось выступать против стократ сильнейших чамбулов; возникнув у них на виду, они потом мчались вперед, то и дело кусая преследователей и оставляя кровавый след. Так волк порою выманивает в погоню за собой собак, чтобы, улучив минуту, оборотиться и загрызть дерзнувшую приблизиться гончую. Зверь в мгновение ока переменялся в охотника: убегал от погони, скрывался, таился. Но, преследуемый, сам преследовал, нападал внезапно и кусал насмерть. Называлось это — «татарский танец». Участники его состязались в хитрости, в уловках, в уменье устраивать засаду. Более других славился этим искусством Володыёвский, после него Рущиц, затем пан Пиво и пан Мотовило, однако же и Нововейский, с детства живя в степи им не уступал, так что было вполне вероятно, что, возникнув в поле зрения ордынцев, он не дастся им в руки.

Поход мог быть вполне успешным еще и потому, что за Днестром раскинулся пустынный край и там легко было укрыться. Кое-где в поречье встречались сельбища, но вообще-то край был мало обитаемый, ближе к берегу скалистый и холмистый, далее — степной либо покрытый лесами, в которых бродили многочисленные стада одичавших буйволов, оленей, серн и вепрей. Коль скоро султан перед выступлением жаждал воочию убедиться в своей мощи и рассчитать свои силы, то населяющие низовья Днестра белгородские, а далее — добруджские орды направились по велению падишаха за Балканы, за ними последовали молдавские каралаши, край и вовсе обезлюдел, и можно было по целым неделям идти по нему незамеченным.