— Ваши милости! Комиссары переправились на челне через реку и уже пошли в Длужек, чтобы подписать там соглашение. Сейчас они воротятся этим путем. До вечера надлежит нам вывести войско из замка, а белые флаги водрузить ____________________ немедля…

Никто не отозвался. Слышно было только тяжелое дыхание и сопенье.

Наконец Квасиброцкий проговорил:

— Надо флаг вывесить, сей момент людей соберу!..

Тут и там раздались слова команды. Солдаты встали в ружье. Мерный шаг и бряцанье мушкетов будили эхо в безгласном замке.

Кетлинг приблизился к Володыёвскому.

— Пора? — спросил он.

— Обожди комиссаров, узнаем условия… Впрочем, я сам туда спущусь.

— Нет, я спущусь, я лучше знаю, где и что там в подземелье.

Дальнейший их разговор прервали голоса:

— Комиссары возвращаются! Комиссары!

Вскорости три злосчастных парламентера показались в замке. То были: судья подольский Грушецкий, стольник Жевуский и хорунжий черниговский Мыслишевский. Они шли, понуро свесив головы. На спинах их переливались блестками парчовые кафтаны, полученные в дар от визиря.

Володыёвский ожидал их, опершись о теплое, еще дымившееся жерло пушки, направленной в сторону Длужка.

Все трое молча его приветствовали, а он спросил:

— Каковы условия?

— Город не будет разграблен, жителям обеспечивают безопасность жизни и имущества. Всякий волен выехать из города, куда заблагорассудится, волен и остаться.

— А Каменец и Подолия?

Комиссары понурили головы.

— Султанские… на веки веков!..

Затем комиссары удалились, но не прямо по мосту, который запрудили уже людские толпы, а через боковые южные ворота. Сошедши вниз, они уселись в челн, который должен был доставить их до Ляшских ворот. В теснине у реки уже показались янычары. Людской поток устремился из города и заполнил площадь напротив старого моста. Многие хотели бежать в замок, но выходящие оттуда полки удерживали их по приказу маленького рыцаря.

А он, отправив войско, подозвал к себе Мушальского и сказал ему:

— Старый друг мой, прошу тебя об одной услуге: ступай тотчас к моей жене и скажи ей от меня… — У него перехватило горло. — И скажи ей от меня: это ничего! — торопливо добавил он.

Лучник ушел. За ним поспешно выходило войско. Володыёвский, сидя на коне, наблюдал за его выступлением. Замок пустел, но медленно — путь преграждали обломки и щебень.

Кетлинг подошел к маленькому рыцарю.

— Я спускаюсь! — стиснув зубы, проговорил он.

— Иди, но обожди немного, покуда войско не выйдет… Иди!

Они заключили друг друга в объятия и на мгновенье застыли. Необычайный свет горел в их глазах… Кетлинг бросился к подземелью…

Володыёвский снял шлем с головы; еще минуту смотрел он на руины, на поле славы своей, на груды щебня, обломки стен, на вал, на пушки, затем поднял глаза к небу и стал молиться…

Последние слова его были:

Ниспошли ей, господи, силы терпеливо снести это, покой ниспошли ей, господи!..

Бах!.. Кетлинг поторопился, не стал жать, пока выйдут полки; дрогнули бастионы, страшный грохот сотряс воздух: зубцы башни, стены, кони, пушки, живые и мертвые, массы земли — все это, увлекаемое ввысь огнем, смешалось, сбилось как бы в один страшный заряд и взметнулось в воздух…

Так погиб Володыёвский, Гектор каменецкий, первый солдат Речи Посполитой.

Посредине станиславовского собора высился катафалк, весь уставленный свечами, и там в двух гробах — в деревянном и свинцовом, покоился Володыёвский. Крышки были уже заколочены, близился момент погребения. Вдове очень хотелось, чтобы тело почило в Хрептеве, но, поскольку вся Подолия была в руках неприятеля, решили временно похоронить его в Станиславове — в этот город под конвоем турков направлены были exules «Изгнанники (лат.).» каменецкие и здесь переданы в распоряжение гетманского войска.

Звонили все колокола собора. Костел заполнился шляхтой и солдатами, которые хотели бросить последний взгляд на гроб Гектора каменецкого и первого кавалера Речи Посполитой. Шептались, будто сам гетман обещался прибыть на погребение, но, поскольку его пока еще не было, а сюда всякую минуту могли нагрянуть татарские чамбулы, решено было церемонию не откладывать.

Старые солдаты, друзья и подчиненные покойного окружили катафалк. Меж ними были лучник Мушальский, и Мотовило, и Снитко, и Громыка, и Ненашинец, и Нововейский, и много других давних офицеров из крепости. По странному стечению обстоятельств присутствовали почти все те, кто некогда сиживал вечерами на лавах у хрептевского огонька; все вышли живыми из этой войны, единственно он, кто вел их и служил примером, этот рыцарь добрый и справедливый, жестокий к врагу и мягкий к своим, только он, непревзойденный фехтовальщик с голубиным сердцем, лежал сейчас здесь — высоко, среди света, окруженный безмерной славой, но в тишине смерти.

Загрубевшие на войне сердца сокрушались от скорби при виде такого зрелища; желтое пламя свечей освещало суровые горестные лица воинов и сверкающими искрами отражалось в слезах, текущих из глаз их. В кругу солдат распростерлась на полу Бася, а подле нее — старый, одряхлевший, сломленный и трясущийся Заглоба. Она пешком пришла сюда из Каменца, вослед повозке с дорогим ей гробом. А теперь вот настала минута, когда гроб этот надлежало предать земле. И по дороге, отсутствующая, как бы иному миру уже принадлежащая, и нынче, у катафалка, она все повторяла безотчетно, одними губами: «Это ничего», повторяла, ибо так велел ее возлюбленный, ибо то были последние слова, какие он послал ей, но слова эти состояли из одних только звуков, и не было в них ни смысла, ни правды, ни утешения. Не «ничего это» было, но скорбь, мрак, отчаяние, смерть души и горе необратимое, и жизнь погибшая, сломленная, и безумное сознание, что нет уже к ней милосердия, нет и надежды, а есть одна лишь пустота, и будет пустота, и заполнить ее единственно бог в силах, ниспослав ей смерть.

Звонили колокола; у главного алтаря к концу подходила месса. Но вот зазвучал высокий, словно из бездны взывающий голос ксендза: «Reguiescat in pace» «Да почиет с миром» (лат.).». Лихорадочная дрожь сотрясла тело Баси, а в безумной голове мелькнула одна-единственная мысль: «Сейчас его у меня отнимут!» Но церемония еще не кончилась. Рыцари приготовили много речей, их должны были произнести при опускании гроба, но вот на амвон вышел ксеыдз Каминский, тот самый, что часто сиживал прежде в Хрептеве, а во время Басиной болезни соборовал ее, готовя к смерти.

Люди в костеле стали покашливать, как обыкновенно перед началом проповеди, затем утихли, и все взгляды устремились на амвон.

И тут с амвона послышался барабанный бой.

Слушатели онемели. А ксендз Каминский бил в барабан, словно подавая сигнал тревоги. Затем оборвал внезапно, и наступила мертвая тишина. Барабанный бой раздался во второй, в третий раз; но вот ксеыдз Каминский швырнул палочки на пол, воздел руки кверху и возопил:

— Пан полковник Володыёвский!

Ему ответил сдавленный Басин крик. Жутко стало в костеле. Заглоба поднялся, и они вместе с Мушальским вынесли из храма упавшую без памяти женщину.

А ксендз взывал далее:

— Во имя господне, пан Володыёвский! Larum играют! Война! Враг у рубежей наших! А ты не срываешься с места? Не выхватываешь сабли? На коня не садишься? Что сделалось с тобою, солдат? Иль лишился ты давней своей добродетели, что одних нас в скорби и тревоге оставляешь?

Преисполнились волнением рыцарские сердца, и костел содрогнулся от рыданий; волнами нарастали они, когда ксендз превозносил добродетели покойного, любовь его к отчизне и мужество. Проповедь захватила и самого проповедника: лицо его побледнело, лоб покрылся испариной, голос дрожал. Скорбь по умершему рыцарю овладела им, скорбь по Каменцу, скорбь по Речи Посполитой, униженной приверженцами полумесяца; и такой молитвой закончил он речь свою:

— Костелы, о господи, обратят в мечети, и Коран зазвучит там, где до сей поры Евангелие звучало. Ты погубил нас, господи, отвратил от нас лик свой и во власть нечестивому турчину отдал. Неисповедимы пути твои, господи, но кто, скажи, способен ныне дать турку отпор? Какие войска сразятся с ним на рубежах наших? Ты, вездесущий и всеведущий, знаешь прекрасно — не сыскать конницы, равной нашей. Кто еще, господи, атакует так лихо? От защитников отказался ты, за спиной которых весь христианский мир мог славить имя твое. Отче всеблагой! Не покидай нас! Окажи милосердие свое! Пошли нам заступника, способного одолеть нечистивца Магомета, пусть придет сюда, пусть станет меж нами и подымет упавший дух наш, пошли его, господи!..