— Пальну тогда немедля!

— Ах ты, сорвиголова! Вот и вози тебя после этого в столицу. Сказано — без команды не стрелять!

— Я спрошу: «Кто идет?», но басом, так, что и не догадается никто.

— Будь по-твоему! Гм! Они уже близко. Не бойся, это люди порядочные, грабители выскочили бы из оврага.

Но так как разбойников на дорогах хватало и рассказов про всякие случаи тоже, пан Заглоба приказал ехавшему впереди челядинцу остановиться на свету, в нескольких шагах от поворота с черневшими впереди деревьями.

Тем временем четверка всадников была примерно в десяти шагах. Бася, отважившись, спросила грозным басом, которому, как ей казалось, мог позавидовать любой драгун:

— Стой, кто идет?

— А вы чего на дороге застряли? — отвечал один из всадников, решивший, что у них упряжь не в порядке или колесо сломалось.

Услышав этот голос, Бася тотчас опустила пистолет и воскликнула:

— Это же дядюшка! Ей-богу!

— Какой такой дядюшка?

— Маковецкий!

— Гей там! — крикнул Заглоба. — Уж не пан ли это Маковецкий с паном Володыёвским едут?

— Пан Заглоба? — отозвался маленький рыцарь.

— Михал, друг!

Тут пан Заглоба стал поспешно вылезать из брички. Только он перекинул одну ногу, как Володыёвский соскочил с коня и в мгновенье ока оказался рядом. Узнавши при свете месяца Басю, он схватил ее за обе руки и воскликнул:

— Привет и поклон вам сердечный! А где панна Кшися? Сестра? Все здоровы?

— Слава богу, здоровы! Приехали! Наконец-то! — отвечала трепещущая от волнения Бася. — И дядюшка здесь? Дядюшка!

Воскликнув это, она кинулась на шею пану Маковецкому, подошедшему к повозке, а пан Заглоба тем временем заключил в объятья пана Володыёвского. После долгих приветствий началась церемония знакомства пана стольника с паном Заглобой, и оба всадника, отдав коней челядинцам, пересели в повозку — Маковецкий с Заглобой на заднее сиденье, Бася с Володыёвским — на переднее.

Расспросам, возгласам, восклицаниям не было конца, как всегда после долгой разлуки.

Пан Маковецкий спрашивал про жену, а Володыёвский еще раз осведомился о здоровье панны Кшиси; он, казалось, был несколько озадачен внезапным отъездом Кетлинга, но все это мелькнуло вскользь, второпях, пан Михал спешил рассказать, что поделывал в глухой стороне, у себя на заставе, как он там за ордынцами охотился, как ему порой тоскливо бывало, но и пользительно — старой жизни изведать.

— Вот стало быть… — рассказывал он, — поначалу показалось мне, будто давние времена вернулись, и мы — Скшетуский, Кушель, Вершулл и я — снова в Лубнах вместе. И только, когда мне рано утром казачок ведро воды умыться принес, глянул я на себя — а волосы на висках седые, нет, думаю, не тот я, что был, но, впрочем, иной раз кажется, что пока желания прежние остаются, то и человек прежний.

— В самую точку попал! Видно, там на свежей травке да на приволье и разум твой сил набрался, потому что никогда еще столь быстрым не был. Как говорится, охота пуще неволи! Нет лучшего лекарства от меланхолии.

— Что правда, то правда, — добавил пан Маковецкий. — Там у Михала колодцы глубокие, потому как родников поблизости нет. И вот скажу я вам, как выйдут на рассвете солдаты к колодцу, как заскрипят журавли, просыпаешься да встаешь с такой охотой, что готов господа бога благодарить за одно только, что на свете живешь.

— Ой! Вот бы мне туда на денечек! — воскликнула Бася…

— Тут только одно средство, — сказал пан Заглоба, — выходи за пана ротмистра замуж.

— Рано или поздно пан Нововейский ротмистром станет, — вставил словечко маленький рыцарь.

— Ну вот! — в сердцах воскликнула Бася, — я, чай, не просила вместо гостинца пана Нововейского везти.

— А я и не его привез вовсе, а сладости да орешки. Панне Басе здесь сладко будет, а ему там, бедняге, горько.

— Вот и отдали бы все ему, пусть грызет орешки, пока усы не вырастут.

— Полюбуйся на них, — сказал Маковецкому Заглоба, — так они всегда, одно только утешенье, что proverbium «Пословица (лат.).» гласит: «Кто кого любит, тот того и бьет».

Бася промолчала, а пан Володыёвский, словно бы дожидаясь ответа, весело взглянул на ее юное, освещенное ясным светом лицо, которое показалось ему вдруг таким красивым, что он невольно подумал: «Черт возьми, до чего хороша, плутовка, глаз не оторвешь!..»

Впрочем, и еще какая-то мысль промелькнула у него в голове, потому что он тотчас же обернулся к кучеру:

— А ну гони!

Бричка после этих слов покатилась так быстро, что какое-то время все ехали молча, и только, когда колеса заскрипели по песку, Володыёвский сказал:

— И какая вдруг Кетлинга муха укусила! Перед самым моим приездом, перед выборами — уехать…

— Англичанам столько же дела до наших выборов, сколько до твоего приезда, — ответил Заглоба, — впрочем, Кетлинг и сам в горе великом, оттого что пришлось ему уехать и нас покинуть!..

Бася уже хотела было добавить: «Не нас, а Кшисю», но что-то удержало ее, и она не сказала ни слова ни об этом, ни о Кшисином решении уйти в монастырь. Женским чутьем она угадала, что обе вести могут причинить пану Михалу боль, заставить его страдать. Эта боль отозвалась в ее душе, и она при всей своей живости вдруг умолкла.

«О Кшисиных помыслах он и так узнает, — подумала Бася, — но коли пан Заглоба не проронил ни словечка, лучше и мне помолчать».

А тем временем Володыёвский подгонял кучера.

— Живей! Живей!

— Лошадей и всю кладь мы в Праге оставили, — говорил пан Маковецкий Заглобе, — и поехали сам-четверт, хоть и время к ночи, но на месте нам не сиделось.

— Верю, — отвечал Заглоба, — видели, чай, какие толпы в столицу съехались? За заставами биваки да торговые ряды — ни пройти, ни проехать. Чего только люди о нынешних выборах не говорят! Дома при оказии все расскажу…

Тут пошли разговоры о политике. Пан Заглоба все старался исподволь выведать позицию стольника, а потом, обернувшись к Володыёвскому, спросил без обиняков:

— Ну а ты, Михал, на чьей стороне будешь?

Но Володыёвский вместо ответа вздрогнул, словно только пробудившись, и сказал:

— Может, они уже спят, а может, мы их увидим сегодня?

— Спят, наверное, — отвечала Бася, и ее чуть сонный голос прозвучал как колокольчик, — но проснутся и непременно выйдут вас встретить.

— Так ты полагаешь, душа моя? — радуясь, спросил маленький рыцарь.

И, снова взглянув на Басю, освещенную светом месяца, невольно подумал: «Ах, черт возьми, до чего хороша!»

До дому было уже рукой подать. Отворив ворота, въехали во двор. Тетушка и Кшися мирно спали, только слуги были начеку, ждали пана Заглобу с барышней к ужину. В доме началась суета; Заглоба велел будить людей, накрыть столы.

Пан стольник хотел подняться к жене, но она, услышав голоса и шум, догадалась, кто приехал, и, наспех накинув платье, сбежала вниз, смеясь и плача от радости; возгласам, объятьям, расспросам, милой болтовне и смеху не было конца.

Пан Володыёвский не сводил глаз с двери, за которой скрылась Бася и откуда вот-вот должна была появиться Кшися, светящаяся тихой радостью, оживленная, с блестящими глазами, с незаплетенной в спешке косой, но гданьские часы, стоявшие в столовой, мерно тикали, время шло, подали ужин, а дорогая его сердцу девушка все не появлялась.

Наконец вышла Бася, но одна, серьезная и какая-то пасмурная, подошла к столу и, придерживая рукой свечу, сказала пану Маковецкому:

— Кшися к ужину не выйдет, нездорова она, и просит вас, дядюшка, подойти к дверям, ваш голос услышать хочет.

Пан Маковецкий тотчас же встал и вышел, а следом за ним и Бася.

Маленький рыцарь нахмурился и грозно сказал:

— Вот уж не думал, что сегодня не увижу панну Кшисю. Правда ли, что она расхворалась?

— Да полно! Здоровехонька, — отвечала пани Маковецкая, — но только не до нас ей.

— Отчего вдруг?

— А разве почтеннейший пан Заглоба не говорил тебе о ее намереньях?

— О каких намереньях, бога ради?