— Муж, spero «Думаю (лат.).», без надежного эскорта вас и зимой не отпустит.

— Сможет, сам со мною поедет, а нет — Азья будет нас сопровождать с двумястами, а то и более всадников, я слышала, его и так в Рашков посылают.

На том разговор окончился, и Эва осталась. У Баси же, кроме истинных причин, которые она открыла Нововейскому, был и свой расчет.

Ей хотелось облегчить Азье сближение с Эвой, поскольку молодой татарин внушал ей тревогу. На расспросы ее он отвечал, правда, что любит панну Нововейскую, что давнее чувство в нем не угасло, но, оставаясь с Эвой наедине, молчал. А девушка тем временем в хрептевском этом безлюдье влюбилась в него без памяти. Его дикая, но яркая красота, детство, проведенное в жестких руках пана Нововейского, высокое его происхождение, тайна, которая долгое время тяготела над ним, и, наконец, минуты, чтобы открыть ему свое пылавшее сердце, чтобы сказать: «Азья, я с детства тебя люблю!» — и упасть в его объятья, и поклясться в любви до гроба. А он меж тем молчал, стиснув зубы.

Спервоначалу Эва думала, что присутствие ее отца и брата удерживает Азью от признания. Но потом беспокойство овладело ею; отец и брат, без сомнения, стали бы чинить им препятствия, во всяком случае, до той поры, покуда Азья не получит шляхетского звания, но он-то мог хотя бы перед нею открыться, и тем скорее и искренней, чем больше преград вставало на пути.

А он молчал.

Сомнения закрались наконец в душу девушки, она пожаловалась Басе, но та принялась утешать ее:

— Спору нет, человек он странный и ужасно скрытный, но я уверена, он любит тебя, — сам не однажды говорил мне, да и смотрит на тебя как-то особенно, не так, как на других.

Эва грустно покачала головой:

— Это верно, только вот не знаю, любовь ли во взгляде его или ненависть.

— Полно, Эвка, не неси вздора, за что ему ненавидеть тебя?

— А любить за что?

Бася стала гладить ее по лицу своей маленькой ручкой.

— А за что меня Михал любит? За что братец твой, едва завидев Зоську, тут же в нее и влюбился?

— Адам всегда скорый был.

— Азья же гордый и отказа боится, в особенности со стороны твоего отца, брат-то, сам влюбившись, скорее поймет сердечные муки. Вот оно как! Не будь глупой, Эвка, и не бойся. Я Азью пожурю как следует, увидишь, каким он станет смельчаком.

В тот же день Бася повидалась с Азьей и после того опрометью бросилась к Эвке.

— Все! — вскричала она с порога.

— Что? — вспыхнув, спросила Эва.

— Я так ему сказала: «О чем ты, сударь, думаешь? Неблагодарностью меня потчуешь, да? Я умышленно Эвку здесь оставила, чтоб ты, сударь, мог воспользоваться случаем, а коли не воспользуешься, пеняй на себя, через две, самое большее три недели, я отошлю ее в Рашков, а может статься, и сама с ней поеду, и ты, сударь, на бобах останешься». Он даже в лице переменился, как услышал об отъезде в Рашков, и в ноги мне бухнулся. «Ну что скажешь?» — спрашиваю, а он: «В пути, — говорит, открою, что у меня на сердце. В пути, — говорит, — скорее случай предоставится, в пути произойдет то, чему суждено произойти. Все, — говорит, — открою, во всем признаюсь, не могу, — говорит, — более терпеть эту муку мученскую!» Даже губы у него задрожали, он перед тем сильно был огорчен, письма какие-то неприятные нынче утром получил из Каменца. В Рашков, сказал он, ему все едино надлежит отправляться, у мужа моего давно уж есть на то приказ гетмана, только время в том приказе не означено, а зависит оно от переговоров, какие он с татарскими ротмистрами ведет. «А нынче, — говорит, — как раз срок подошел, пора уж мне туда, к ним, за Рашков, ехать, так что заодно и вашу милость, и панну Эву отвезу». Я ответила ему, что не знаю еще, поеду ли, будет ли на то позволение Михала. Услышав это, он сильно напугался. Ну и глупая же ты, Эвка! Говоришь, не любит тебя, а он в ноги мне упал и уж так упрашивал, чтоб я тоже ехала, говорю тебе, ну просто скулил, мне до слез его жалко стало. А знаешь, отчего так? Он тут же и сказал мне. «Я, — говорит, — сердце свое открою, да только без заступничества вашей милости ничего у Нововейских не добьюсь, разве что гнев да ненависть и в себе, и в них разбужу. В руках вашей милости судьба моя, мука моя, мое спасение, а коли вы, ваша милость, не поедете, так лучше бы земля меня поглотила, лучше в огне мне сгореть!» Вот как он любит тебя! Даже подумать страшно! Если б ты видела, как он при этом выглядел — ей-богу, струсила бы!

— Нет, я его не боюсь! — возразила Эва.

И стала целовать Басины руки.

— Поезжай с нами, — повторяла она в возбуждении, — поезжай с нами! Ты одна можешь спасти нас, ты одна не побоишься сказать отцу, ты одна сможешь чего-то добиться! Поезжай с нами! Я в ноги пану Володыёвскому кинусь, чтобы он тебе ехать позволил. Без тебя отец с Азьей за ножи возьмутся! Поезжай с нами, поезжай.

Говоря это, она сползла к Басиным коленям и с плачем их обняла.

— Бог даст, поеду! — ответила Бася. — Все как есть Михалу выложу и примусь его упрашивать. Нынче и одной-то ехать не страшно, а уж тем более с этакой стражей многочисленной. Может, и Михал поедет, а нет — у него сердце доброе, согласится. Накричит сперва, но как увидит, что я огорчилась, тотчас начнет меня улещивать, и в глаза мне заглядывать и согласится. Мне бы хотелось, чтобы он сам мог поехать, без него такая тоска, но что поделаешь! Я-то ведь еду, чтобы вам пособить… Тут не прихоть моя — ваша участь решается. Михал тебя любит и Азью любит — он согласится.

Азья же после свидания с Басей внезапно будто восстал из мертвых и помчался к себе с радостью и надеждой в сердце.

За минуту перед тем невыносимое отчаяние терзало его душу. В то утро получил он сухое и краткое письмо от Богуша; вот что было в письме:

«Дорогой мой Азья! Я задержался в Каменце и в Хрептев покуда не поеду и оттого, что хлопоты меня одолели, и оттого, что незачем. В Яворове я был. Пан гетман не только что не дает тебе письменного изволения и не мыслит своим авторитетом прикрывать безумные твои замыслы, но велит тебе — под угрозой лишить милости — незамедлительно от замыслов сих отречься. Я тоже понял, образумясь, что все, о чем ты говорил мне, — ересь, ибо христианскому политичному народу в такого рода сделки с басурманами вступать — грех и стыдно было бы перед всем миром шляхетские привилегии злодеям раздавать, хищникам и кровопийцам. Ты сам это смекни, а о булаве гетманской и думать позабудь, не для тебя она, хотя ты и сын Тугай-бея. А коли хочешь милость гетмана поскорее воротить, то чином своим довольствуйся, а особливо ускорь переговоры с Крычинским, Творовским, Адуровичем и прочими, так быстрее всего выслужишься.

Наказ тебе от гетмана, что делать надлежит, посылаю с этим письмом, а пану Володыёвскому — предписание от гетмана, дабы тебе с твоими людьми свободный проезд давали и не чинили препятствий. Наверное, время тебе уж с ротмистрами встретиться, поспеши с этим и прилежно сообщай мне в Каменец, что там, на другой стороне слыхать. С тем препоручая тебя милосердию божьему, остаюсь неизменно доброжелатель твой Мартин Богуш из Земблиц, подстолий новогрудский».

Молодой татарин, получив это послание, впал в неистовую ярость. Сперва он в клочья изорвал письмо, затем исколол стол ножом и наконец стал грозиться, что лишит жизни и себя, и верного Халима, а тот на коленях молил его ничего не предпринимать, покуда не остынет он от гнева и отчаяния. Письмо это для Азьи было страшным ударом. Строения, какие вознесли гордыня его и тщеславие, обратились в прах, замыслы рухнули… Он мог стать третьим гетманом Речи Посполитой и даже решать судьбу ее, а теперь ему предстояло остаться безвестным офицером, для которого верх амбиций — шляхетское звание. В пылком сем воображении он что ни день видел толпы, бьющие ему челом, теперь же он вынужден другим бить челом.

И ни к чему оказалось, что он сын Тугай-бея, что кровь могущественных воителей течет в его жилах, что в душе его родились великие замыслы, — ни к чему! Все ни к чему! Жизнь свою проживет он непризнанный и в безвестности завершит свои дни в какой-нибудь богом забытой крепости. Одно-единственное слово сокрушило ему крылья, одно «нет!» лишало его возможности орлом реять по поднебесью, отныне суждено ему было червем ползать по земле.