Перевод – Т. Муратова

Джону Пулу

Преподобный Лайонел Лоусон, прощаясь, вяло потряс последнюю руку – руку в тонкой перчатке миссис Эмили Уолш-Аткинс. К этому времени скамьи позади них в старой церкви уже опустели. Так было всегда: пока остальные чистенькие дамы вертели головами в летних шляпках, болтая о пустяках; пока органист наигрывал что-то перед уходом, и пока певчие заправляли свои футболки и рубашки под молнии джинсов, миссис Уолш-Аткинс неизменно проводила несколько дополнительных минут на коленях, что иногда казалось Лоусону слегка преувеличенным почтением к Всевышнему. Впрочем, и Лоусон хорошо знал это, ей было, за что быть благодарной. Ей шел восемьдесят первый год, но она все еще умудрялась сохранять завидную ловкость ума и тела, вот только ее зрение под конец начало портиться. Она жила в Северном Оксфорде, в элитном доме для престарелых, отгороженном от всеобщего обозрения высоким забором, обсаженным елями. Из большого окна своей гостиной, пропахшей лавандой и средством для чистки серебра, она любовалась ухоженными дорожками и газонами, с которых каждое утро местный сторож собирал банки из-под кока-колы, многочисленные пустые молочные бутылки и пакеты, брошенные этими странными, неизмеримо развратными молодыми людьми, которые, по мнению миссис Уолш-Аткинс, имели мизерное право ходить по улицам вообще – не говоря уж об улицах ее любимого Северного Оксфорда. Пребывание в доме престарелых стоило дико дорого; но миссис Уолш-Аткинс была богатой женщиной, и каждое воскресенье с утра она аккуратно запечатывала коричневый конверт, содержавший сложенную пятифунтовую банкноту, предназначенную для пожертвования церкви.

– Благодарю Вас за проповедь, викарий.

– Храни Вас Бог!

Этот краткий диалог, который никогда ни одним словом не менялся в течение десяти лет, с тех пор как Лоусона назначили в приход Сент-Фрайдесвайд, был высшей степенью необщительности между священником и его прихожанкой. В первые дни своей службы Лоусон чувствовал неопределенное беспокойство по поводу «благодарности», так как осознавал, что никогда в проповедях его декларирования не отличались особым благочестивым пылом. В любом случае роль некоего божественно назначенного мальчика для доставки телеграмм, была для него довольно неуместна – более того, довольно неприятна для человека с такими умеренными взглядами на Высокую церковь[1], как у Лоусона. Тем не менее, миссис Уолш-Аткинс появлялась, чтобы послушать жужжание небесных проводов независимо от текста проповеди; и каждое воскресенье утром она подтверждала свою благодарность носителю слова Божьего достойными подношениями. Было чистой случайностью то, что после своей первой службы Лоусон додумался до этих трех простых односложных – магических – слов, которым, и в это воскресное утро тоже, миссис Уолш-Аткинс счастливо внимала, прижимая к груди свой молитвенник. Она пошла обычной бодрой походкой к Сент-Джилс, где ее как всегда дожидался таксист на небольшой стоянке рядом с Мемориалом мученикам.[2]

Викарий прихода Сент-Фрайдесвайд посмотрел вверх и вниз вдоль улицы. Там не было ничего, что могло бы надолго задержать его внимание, но он проявил любопытство, прежде чем нехотя вернуться в прохладную церковь. Около дюжины японских туристов двигались по противоположному тротуару, их невысокий, в очках, cicerone перечислял громким подвывающим голосом древние достопримечательности города; чужие напевные слова были еще слышны, когда небольшая группа побрела дальше по улице мимо кинотеатра, владельцы которого с гордостью демонстрировали посетителям интимную жизнь лесбиянок на европейский манер. Но подобные вещи не пробуждали у Лоусона чувственности: его голова была занята другими вещами. Он осторожно накинул капюшон из белого шелка на голову и перевел взгляд в сторону Карфакс, где бары уже распахнули свои двери. Но и питейные заведения никогда особенно не привлекали его. Он потягивал, правда, время от времени бокал-другой сладкого хереса, чего требовали некоторые из епархиальных функций; но, когда душа Лоусона должна будет за что-либо ответить, когда архангел «протрубит окончательно», это будет, конечно, не грех чревоугодия. Он скинул длинный белый стихарь на руку и медленно вернулся в церковь.

Помимо органиста Пола Морриса, который только что закончил последнее исполнение, в котором Лоусон узнал аккорды Моцарта, единственным человеком в основной части здания была миссис Бренда Джозефс. Одетая в зеленое летнее платье без рукавов, она сидела в задней части церкви, – достаточно привлекательная женщина, возраст которой приближался к сорока годам. Вытянув голую загорелую руку вдоль спинки скамьи, она поглаживала кончиками пальцев ее отполированную поверхность. Бренда скромно улыбнулась Лоусону, когда он прошел мимо; и Лоусон, в свою очередь, наклонил голову в непринужденном благословении. Формальными приветствиями они обменялись еще перед службой, и ни одна из сторон в настоящее время, кажется, не стремилась возобновить разговор. На своем пути к ризнице Лоусон остановился, чтобы положить на место подушку для коленопреклонения у подножия скамьи, и в этот момент услышал, как дверь со стороны органа со стуком захлопнулась. Слишком шумно, возможно? Слишком поспешно?

Раздвинув шторы, он вошел в ризницу и столкнулся с рыжеголовым, юным подростком с лицом усеянным веснушками, который почти упал в объятия Лоусона.

– Спокойно, мальчик. Успокойся! Что за спешка?

– Простите, сэр. Я просто забыл… – Его задыхающийся голос затих, правая рука, сжимавшая наполовину использованную упаковку с фруктовой жевательной резинкой, была украдкой завернута за спину.

– Я надеюсь, что ты не жевал их во время проповеди?

– Нет, сэр.

– Не то чтоб я собирался ругать тебя, если бы даже и жевал. Мои нравоучения могут иногда показаться немного скучными, ты так не считаешь?

Назидательный тон предыдущих слов Лоусона теперь смягчился, и он положил руку на голову мальчика, слегка взъерошив ему волосы.

Питер Моррис, сын органиста, посмотрел на Лоусона со спокойной осторожной улыбкой. Какие-либо нюансы пасторского тона были ему полностью недоступны; пока он только понял, что все в порядке, и бросился прочь вдоль задних скамеек.

– Питер! – Мальчик остановился, как вкопанный и оглянулся. – Сколько раз я должен тебе говорить? Нельзя бегать в церкви!

– Да, сэр. Я имею в виду, нет, сэр.

– И не забудь о пикнике в следующую субботу.

– Конечно, нет, сэр.

Лоусону не удалось застукать отца Питера и Бренду Джозефс, когда они увлеченно шептались у северного входа; теперь Пол Моррис потихоньку отошел к двери, чтобы подождать сына, а Бренда переключила свое внимание на купель: начиная с 1345 года, она была, в соответствии с лаконичной информацией путеводителей, номером один среди церковных достопримечательностей. Лоусон повернулся на каблуках и вошел в ризницу.

Гарри Джозефс, церковный староста и помощник викария, почти закончил. После каждой службы он вписывал в церковный регистр напротив соответствующей даты два набора цифр: во-первых, количество прихожан на службе, округленное до ближайшей пятерки; во-вторых, сумму, собранную общиной, тщательно рассчитанную до последнего полу-пенни. Согласно большинству подсчетов, приход Сент-Фрайдесвайд был довольно процветающим заведением. Его клиентура состояла в основном из наиболее зажиточных слоев общества, и даже во время каникул в университете церковь редко заполнялась менее чем наполовину. Как и можно было ожидать, деньги за старостой пересчитывал сам викарий, а затем проверяли викария, а затем переводили на один из счетов церкви в банк «Барклайс» под высокие проценты. Деньги от утреннего сбора, отсортированные по номинациям, лежали на столе Лоусона в ризнице: одна пятифунтовая банкнота; пятнадцать по одному фунту; пятьдесят пенсов монетами и остальные меньшей чеканки, аккуратно разложенные на легко идентифицируемые кучки.