Несколько представителей общественности вошли в церковь за это время, и при каждом стуке защелки и скрипе двери Морс чувствовал, как растет напряжение внутри него – потом спадает снова, когда посетители, осмотревшись довольно бессмысленно вокруг себя, набирали церковную литературу, и все без исключения выходили опять спустя десять минут. Льюис тоже видел, как они входят в церковь; видел, как они уходят, – кофе его давно остыл. Но постепенно бдительность Морса становилась все менее обостренной, и он почувствовал, что заскучал. Единственной книгой на расстоянии вытянутой руки была запасная Библия, страницы которой он теперь беспорядочно листал, вспоминая, как он делал это в молодости. Что-то пошло печально неправильно где-то в его собственном духовном развитии, ибо он почти полностью потерял свою ранее кипучую веру и теперь вынужден был признать, что сталкиваясь с трудностями формирования некоей последовательной философии жизни и смерти, он стал рассматривать учение о Церкви не более, как вздор. Он мог ошибаться, конечно. Возможно, ошибался. Вот так же, вероятно, что-то неправильно рассчитал сегодня утром. Тем не менее, время казалось таким подходящим – время, которое он выбрал бы, если бы оказался на месте убийцы.

В какой-то момент в его размышления проник царапающий металлический звук, но только теперь он осознал его полностью. Как могло случиться, что северная дверь была кем-то заперта? Если это так, то, безусловно, она была заперта снаружи. Да. Чтоб ему лопнуть! Он забыл про недавнее объявление о вандализме, а кто-то, должно быть, и запер вход внутрь. Но, конечно, разве этот кто-то не заглянул бы в церковь в первую очередь? Там была Рут, для начала, хотя у нее, вероятно, мог быть свой ключ. Или набор ключей? А что сказать о других посетителях, которые могли быть в церкви? Если у Рут не было ключа, все они оказались бы заперты в церкви, разве не так?

Морс только начал осознавать, каким корявым и путаным становится его мышление, когда внезапно замер в кресле. Он услышал мужской голос, совсем близко от себя. Голос сказал: «Привет, Рут!». Это все. Довольно приятный на слух голос, но он, казалось, превратил кровь Морса в лед. Кто-то, должно быть, запер дверь на самом деле. Изнутри.

– Что ты здесь делаешь? – резко спросила она, – я не слышала, как ты пришел.

– Ты и не могла услышать, знаешь ли? Я здесь давно. Я долго пробыл на башне. Холодно там, но зато оттуда прекрасный вид, и мне нравится смотреть вниз на дома – и на людей.

(О, Льюис! Если б только его взгляд не был так пристально сосредоточен на двери!)

– Но ты должен уйти! Ты не можешь оставаться здесь! Тебя могут увидеть!

– Ты слишком беспокоишься.

Он положил руку ей на плечо, какое-то время они стояли вместе в центральном проходе, затем он притянул ее к себе.

– Не глупи! – прошептала она жестко, – я уже говорила тебе – и мы договорились.

– Дверь заперта, моя красавица, не бойся. Я запер ее сам, ты же видишь. Тут только мы вдвоем, так почему бы нам не присесть ненадолго?

Она оттолкнула его руку от себя:

– Я сказала тебе. Это должно закончиться, – ее губы дрожали от волнения, она чуть не плакала. – Я не могу больше терпеть этого, я просто не могу! Ты должен уехать отсюда. Ты должен!

– Конечно, я должен. Именно поэтому я и пришел, чтобы увидеть тебя – ты что, не можешь понять этого? Просто присядь, вот и все. Не слишком многого я прошу, ты согласна, Рут? – его голос был вкрадчиво убедительным.

Она села, он тоже сел рядом с ней, не более чем в десяти футах или около того от исповедальни. (Тяжелые коричневые ботинки мужчины, насколько Морс мог видеть, были хорошего качества, но, казалось, их не чистили в течение многих недель.) Некоторое время они молчали, левую руку человек положил на спинку скамьи, правой слегка сжимая ее плечо. (Ногти на его руках, а Морс мог теперь их видеть, были чистыми и ухоженными, напоминая ему ногти священнослужителя.)

– Ты читал статью, – отрезала она. Это был не вопрос.

– Мы оба читали статью.

– Ты должен сказать мне правду – меня не волнует, что ты говоришь, но ты должен сказать мне правду. Возможно, у тебя… – (ее голос прерывался) – у тебя было что-нибудь общее со всем этим?

– У меня? Ты, должно быть, шутишь! Ты не можешь искренне верить в это, – конечно, не можешь, Рут! (Человек, а Морс мог теперь видеть это, носил пару грязных серых фланелевых брюк, а к ним зеленые подтяжки цвета хаки, достигавшие шеи таким образом, что было не ясно, носил ли он галстук.)

Рут наклонилась вперед, положив локти на спинку скамьи перед ней, и обхватила голову руками. Глядя на нее можно было подумать, что она молится, и Морс догадался, что она, вероятно, так и делала.

– Ты не говоришь мне правду. Это ты убил их! Всех! Я знаю, это ты сделал. Она, заблудшая душа, сейчас ко всему безразличная в горькой глубине своих страданий, сидела, закрыв голову руками. Морс, глядя на нее, чувствовал как глубокое и мучительное сострадание поднимается в нем; но еще он знал, что должен ждать. Накануне он разгадал истину о мрачной череде трагедий, и здесь и сейчас эта истина подтверждалась не более чем в нескольких ярдах от него.

Человек никак не отрицал брошенных против него обвинений, казалось, он что-то ищет правой рукой у своего горла, его лицо на мгновение повернулось. (Лицо, как уже заметил Морс, было лицом мужчины около пятидесяти лет, возможно, оно казалось старше из-за длинных, неопрятных, черных волос и бороды с сильными прожилками седины, которая скрывала его лицо).

Все было здесь, все было перед ним. Все было чересчур просто, – так по-детски просто, что ум Морса, как всегда, отказывался в это верить и вместо этого пытался найти (и, действительно, почти находил) самые сложные решения. Почему, ну почему, именно в этот раз, именно в это время, он не был готов принять и смириться с простыми, в любом случае, неопровержимыми фактами, – теми фактами, которые смотрели ему прямо в лицо и просто взывали к здравому смыслу? Человек, сидящий сейчас здесь, рядом с Рут Роулинсон? Ну, Морс? Конечно, это был он! Это был брат Лайонела Лоусона – Филипп Лоусон. Человек всеми презираемый, по рассказам его окружения, человек, которого презирал и сам Морс; человек, который совершил не очень умное преступление за очень подлую награду; бездельник, тунеядец и паразит, который с ранних школьных лет отравлял жизнь своего долготерпеливого брата. Умный мальчик, самый популярный и любимый мальчик, – мальчик, который вырос без капли морали в своей душе, мальчик, который потратил впустую свое значительное наследство на разгульную жизнь, и который вернулся за добычей еще раз к своему несчастному брату Лайонелу; вернулся с полным знанием жизни брата и слабостей брата; вернулся с угрозами предательства и общественного воздействия – угрозами, за которые Лайонел заплатил добротой и состраданием и, без сомнения, деньгами тоже. А потом – да, а потом пришло время, когда самому Лайонелу, на этот раз в его жизни, отчаянно потребовалась помощь его бесполезного брата, и он был более чем готов заплатить за нее; время, когда два брата спланировали исполнение и продумали последующее прикрытие убийства Гарри Джозефса до мелочей.

Это были мысли, промелькнувшие у Морса в тот момент, а многократный убийца сидел напротив него, его левая рука по-прежнему лежала на спинке задней скамьи, его правая рука по-прежнему возилась с чем-то на шее; и Рут, нагнувшаяся вперед в молитвенной позе, была все также трогательно уязвима.

Тогда, наблюдая за ними, Морс почувствовал напряжение каждого своего мускула и готовность адреналина затопить его тело. Пальцы правой руки мужчины держали узкий конец шейного платка, темно-синего платка, с широкими диагональными полосами алого цвета, окаймленными более тонкими зелеными и желтыми. И пока Морс смотрел на сцену, которая разыгрывалась непосредственно у него перед глазами, его ум пришел в полный ступор, после чего совершил обратный кульбит и приземлился в состоянии абсолютного отупения.