Частенько ко мне в гости забегали собака Вафля и Мячик — старый серый кот Анны Стефановны, который любил гулять сам по себе. Кот садился рядом со мной на нагретую солнцем ступеньку, а Вафля укладывалась у моих ног и принималась за кость: вежливая собака Дяди Фила всегда ходила в гости со своими запасами. Ёжики пили молоко…

Хорошо, что в тот вечер Эстонец вернулся домой пораньше.

— Эй, что это с тобой? — спросил он, увидав, как я реву, сидя на крыльце рядом с толстым котом Анны Стефановны.

Я поклялся сам себе, что не стану отвечать. И немедленно понес какую-то околесицу. Про ёжиков, которым так незаслуженно хорошо живется на свете. Про кота — жирное, самодовольное животное, которое ничего хорошего в жизни не сделало, но Анна Стефановна все равно каждый вечер бродит по парку и зовёт его домой. Про Вафлю — и что Дядя Фил нашёл в этой бестолковой блохастой твари?!..

Чем дольше я жаловался, тем меньше понимал, что, собственно, меня так расстраивало. Эстонец согнал кота и сел на крыльцо рядом со мною. Кот прыгнул к нему на колени.

— Уйдите! — прохлюпал я; мне было ужасно стыдно… и в то же время, я боялся, что доктор послушается меня и действительно уйдёт.

Доктор не ушел. Он молча гладил кота и смотрел на закат. Я понемногу успокоился. Кот мурлыкал. Вафля грызла кость. Ёжики ушли под крыльцо. Эстонец обнял меня левой рукой, накрыв широким вышитым рукавом. Мне стало непривычно тепло и уютно. Эстонец вздохнул и ни с того ни с сего заговорил.

Но не обо мне, и не о ёжиках. Он повёл неторопливый рассказ о странной земле на берегу Чудского озера, о древних храмах и теплых камнях удивительной страны под названием Причудье, где явь и сказка жили бок о бок, где лён был нежнее шелка, где женщины пели песни, которых уже никто никогда не услышит…

Я слушал и представлял себе цветочные ковры, устилавшие дороги к церквям в день Успения, яркие женские наряды, звенящие серебром… Матери Песни верили, что именно так одевалась Божия Матерь, что на чудесных камнях, не остывающих даже зимой, отдыхали апостолы, а звонкие гусли-канкиль вырезал из можжевельника Сам Господь…

Я слушал и словно видел наяву старый крестьянский дом, стену из серых валунов. Тихого беловолосого мальчика, сложившего из щепок маленький костерок: мальчик сидел на земле и смотрел на огонь светлыми, почти прозрачными глазами. Вот из дома вышла старая женщина в ярком переднике и позвала мальчика домой…

— Это сказка? — благодарно спросил я.

— Это Сэтумаа, — ответил Эстонец; свет уходящего солнца сиял на его лице, и оно тоже казалось сказочным…

Я даже подумал: вот бы так и сидеть до завтра… Но увы: время неумолимо приближалось к ужину. В корпус начали возвращаться остальные пациенты. Первые трое остановились у калитки, не очень-то приветливо глядя на нас с доктором…

После отбоя они учинили надо мной суд.

— Вам, господин Арсеньев, предъявляется обвинение в том, что вы подлизывались к Эстонцу…

Судьей выступил тщедушный заморыш (он разбирался в законах: до лечебницы он готовился стать Самым Молодым Юристом в истории Права). За протокол посадили Поэта, который умел писать от руки, а не только на компьютере (карандаш и бумагу одолжили у художника). Остальные были свидетелями.

— Ни к кому я не подлизывался! — огрызнулся я.

— Врешь! — загомонили свидетели. — Все видели!

— В общем, вы должны понести наказание, — подытожил судья.

— Эстонец тоже! — завопили свидетели.

Наказания для нас с Эстонцем предлагались самые суровые. Чтобы я поймал ежа и подложил доктору на стул. Чтобы я нарвал крапивы и засунул доктору в постель… В конце концов выбрали крапиву, так как мучить невинное животное суд счел негуманным.

— Подсудимый, вам предоставляется право сказать последнее слово, — торжественно изрек судья.

— Вам просто завидно, — сказал я.

— Каждый хочет, чтобы его любили, — ответил заморыш. — Это нормальное человеческое желание.

Наутро после завтрака пациенты проводили меня в дальний угол сада, к сараю, возле которого росла густая, высокая крапива. Я помнил, как больно она жжется… Лишь только я, закусив губу, шагнул к злобному растению, дверь сарая скрипнула, и к моим ногам шлепнулась пара грубых матерчатых перчаток.

Я обернулся. На пороге развалюшки стоял Эстонец, держа на плече древний инструмент под названием "топор".

— Бог в помощь, — пожелал он мне.

— Э… спасибо. Вам того же, — ответил я.

— Пойду в лес, — промолвил доктор, поглядев на небо. — Принесу дров. Вечером устроим костер… если дождя не будет.

— Костер?! — выскочили из-за сарая мои мучители. — Настоящий?!

— А вы разве не знаете, что жечь костры запрещено? — дрожащим от волнения голосом произнес тощенький юрист. — По закону, нужно иметь письменное разрешение…

— Нам закон не писан! — гордо сказал Эстонец.

Никто из нас никогда не видел живого костра. Поэтому весь день прошел для нас в трепетном ожидании. Мы натащили из лесу гору хвороста, приходя в отчаяние при виде каждого облачка… В сумерках мы вынесли из дому табуретки и расставили их кружком на полянке за корпусом. Эстонец принес ведро картошки и сказал, что мы испечем ее прямо в костре!

Мы, конечно, не поверили и стали доказывать ему, что в костре картошка непременно сгорит!.. Эстонец, не обращая на нас внимания, продолжал ломать ветки и складывать их домиком. Когда по сухому дереву потекли первые язычки пламени, все затихли, как заколдованные. Только Юрист всё ещё поглядывал на небо: боялся экологического патруля.

— Успокойся, — сказал ему Эстонец. — Над нами летают только птицы…

Подумав, он добавил:

— И ангелы.

Однажды за обедом один из моих приятелей толкнул меня ногой под столом.

— Позавчера первых новеньких привезли! — прошептал он. — Давай сгоняем после полдника в больницу — посмотрим на них, а?..

За нами увязались еще двое. Мы подошли к ограде больничного корпуса, делая вид, что просто гуляем. Мы раз пять прошли мимо больничного сада, разглядывая свежеприбывших пациентов. Их пока было немного. Они или сидели на скамейках под кустами сирени (строго по одному), либо, задрав нос, неспешно бродили по газонам.

Мы просто животы надорвали от смеха, глядя на их нелепые фигуры, облаченные в разноцветные пижамы и халаты. Неожиданно мой приятель нахмурился и сжал кулаки.

— Ты чего? — удивились мы.

— Ах ты, гад! — прошипел парень, с ненавистью глядя на пухленького коротышку, который только что гордо прошествовал мимо нас. — Ты как на меня посмотрел?! Я тебе что, жук навозный?! Ну, я тебя…

Он бросился к калитке и едва не сбил с ног Эстонца, который как раз выходил из больничного садика.

— О, — сказал Эстонец, слегка приподняв одну бровь.

— А мы тут гуляем! — хором доложили мы.

— А вы? — поспешил добавить мой приятель.

Эстонец опустил бровь и вздохнул.

— Навещал больную, — ответил он. — Одна девочка вывихнула ногу на моем занятии…

Изобразив на лицах глубокое сочувствие, мы дали доктору пройти и озадаченно переглянулись.

— Здорово. Вывихнула ногу, — повторил мой приятель.

— На информатике…

Наши размышления прервал Поэт. Он стремглав вылетел из-за поворота дорожки. За ним, размахивая ремнем, несся доктор Кузнецов. Больные за оградой садика замерли от испуга.

— Ну, погоди! — орал Дядя Фил. — Вот я тебя поймаю!..

— Помогите! — завопил Поэт, бросаясь к Эстонцу.

Толстый доктор опять еле удержался на ногах.

— А, Каарел! Привет! — сказал, переходя на шаг, доктор Кузнецов.

— Матом ругается, — продолжал он, тяжело дыша и показывая ремнем на Поэта. — Думает, раз на конюшне, значит, можно…

— Это же литературный приём! — дрожа, заскулил Поэт.

— Я тебе покажу приём! — снова напустился на него Дядя Фил. — И на кого ругался?! На Паладина!..

— Он меня сбросил! — заныл Поэт