Но было известно также и то, что установленные в нем правила и законы действовали с неуклонной строгостью. Во главе населения стоял человек, основавший форт. Про него рассказывали, что он был чрезвычайно добр и снисходителен, но в то же время непоколебимо тверд, энергичен и неумолим. Его товарищи также положили немало трудов на сооружение форта. Они не только любили своего главу, но и уважали, почитали его и готовы были отдать за него свою жизнь. Такой же любовью и уважением пользовалась и его жена, про которую рассказывали, что она добра и прекрасна, как ангел; все бедные и несчастные находили у нее утешение, ласку и посильную помощь. Отношения между супругами были самые лучшие. В знак любви к жене глава этого маленького общества назвал основанное им поселение девическим именем жены: Лора фон Берген. Поэтому и поселение в восемьсот шестьдесят жителей в этой дикой глуши, считавшееся городом, было названо: форт Лора Берген, или Лораберг.

Дивный вечер спускался на Лораберг. Солнце, закатившееся за снеговые, величественные вершины Сьерра-Невады, озарило последними ярко-красными лучами поверхность реки и крыши хорошеньких, уютных домиков поселенцев. Таинственный лес, окружавший форт и хижины, стоял неподвижно. Под одним из таких деревьев сидели мужчина и женщина, прижавшись друг к другу и молча наслаждаясь этим мирным, ясным летним вечером. Кругом в деревушке была полная тишина. В Лораберге после трудового дня все предавались созерцательному покою. Не было слышно звука пилы или топора. Плуг мирно стоял в амбаре, и животные после тяжкой дневной работы пользовались спокойным отдыхом наравне с людьми.

— Какая тишина… какая мирная торжественная тишина, дорогая Лора, — проговорил, положив руку на плечо жены, статный, красивый молодой человек. — Право, эта жизнь мне нравится; она успокаивает меня, как чудный сон. Я даже не могу себе представить, что можно было жить иначе. И между тем, как совсем недавно, всего три года тому назад, мы прибыли сюда беглецами, выброшенными из человеческого общества в Европе! Скажи откровенно, Лора, продолжаешь ли ты тосковать по нашей таинственной пещере на Нероберге или эта мирная долина пришлась тебе по сердцу не менее нашей бывшей отчизны?

Молодая женщина обратила ясный взор на мужа.

— Я была бы неблагодарна, если бы забыла старую отчизну, как бы ни была хороша новая. Нет, дорогой Гейнц, — продолжала она, — я еще сегодня с грустью вспоминала нашу милую подземную пещеру, в которой мы прожили столько лет в мире и согласии, где мы вместе пережили столько опасностей. Мне было бы жалко умереть, не повидав ее.

— Об этом не мечтай, Лора, — перебил ее Лейхтвейс. Мрачная тень легла на его лицо.

— Старую родину мы потеряли раз и навсегда и не должны думать о возвращении. Да, по правде сказать, — добавил он твердым голосом, — я и желания не имею подвергаться новым опасностям и испытать на себе мелочную месть немецкого герцога. Здесь мы свободны, Лора; здесь никто не знает нашего прошлого, кроме товарищей, которые не только поклялись мне не проронить о нем ни слова, но которые и сами, не менее нас с тобой, имеют серьезное основание молчать о нем. Здесь на нас не лежит никакого пятна, здесь нам не приходится опускать глаз. Напротив, нас любят, уважают. Бывший разбойник и браконьер превратился в начальника городка, который уже начинает играть некоторую роль в Аризоне и постепенно растет и развивается.

О, Лора! Как я благодарен Господу, что он дал мне возможность возродиться. Уж ради тебя, моя Лора, я рад, что мы можем покинуть нашу жизнь авантюристов и сделаться оседлыми, мирными, уважаемыми гражданами.

Лора положила голову на грудь мужа, задумчиво взглянув на него. Хотя она ничего не сказала, но ее взгляд и выражение лица ясно говорили о ее счастье.

В это время отворилась дверь одного из соседних домов и на пороге ее показался молодой человек, сильный, здоровый, с загорелым лицом. Он был одет, как Лейхтвейс, в штаны в обтяжку, сапоги и красную рубаху. На голове его была мягкая войлочная шляпа, защищающая его от жгучих солнечных лучей.

— А, вот и Зигрист, — проговорил Лейхтвейс, протягивая руку старому товарищу. — Добро пожаловать. Как мило с твоей стороны прийти провести с нами вечер. А где Елизавета?

— Жена занята в доме, — ответил Зигрист, — я не позвал ее с собой потому, что мне нужно поговорить с тобой, Лейхтвейс.

Лора поднялась, чтоб уйти.

— Нет, останься, ты можешь слушать, что я хочу сказать твоему мужу. Ты из тех женщин, которые должны иметь право голоса наравне с мужчинами.

— Неужели то, что ты хочешь сообщить нам, так серьезно? — спросил Лейхтвейс. — Действительно, друг Зигрист, на твоем лбу появилась складка, которую я уже давно не видал, с тех самых пор, как ты ступил на благословенную почву свободной Америки.

— Я долго откладывал то, что должен сказать тебе, — с досадой сказал Зигрист, скрестив руки на груди и остановившись перед скамьей, на которой сидели Лора и Лейхтвейс, — но дольше скрывать этого нельзя, хотя и знаю, что это причинит тебе большую обиду.

— Но ведь не ты же причинишь ее, Зигрист? — ласково и спокойно заговорил Лейхтвейс. — Я сам заметил за последнее время какое-то странное возбуждение в нашем городке. Прежнее спокойное, довольное, уравновешенное настроение чем-то поколебалось, но чем? Я еще не могу понять. Если я показываюсь где-нибудь, то все разговоры немедленно прекращаются; если я случайно вхожу в трактир, то все посматривают на меня так пытливо, скажу даже больше, подозрительно. Между тем, мне кажется, никто не может упрекнуть меня в неисполнении своих обязанностей. Положение всех, веривших мне, обеспечено как нельзя лучше.

— Насчет этого все в один голос говорят, что ты относишься к жителям форта, как преданный, бескорыстный, самоотверженный друг. Тем более гнусно со стороны этих людей. О, если бы ты только знал, кто руководит этой смутой. Что они… — Зигрист замолчал и отвел глаза в сторону.

— Продолжай же, друг Зигрист, — сказал Лейхтвейс, не обнаруживая ни малейшего признака волнения.

— Нет, я не могу… — колебался Зигрист. — Я не могу говорить об этом… От меня, по крайней мере, ты не услышишь этого оскорбления, а между тем минуты летят… они сейчас могут быть здесь… Ах, Лейхтвейс, почему ты не послушал моего совета и не воспрепятствовал этим людям поселиться вместе с нами? Я ведь говорил тебе, что мы будем счастливы только до тех пор, пока мирной благодатью этой долины пользуемся одни мы, пережившие вместе наше прошлое и не могущие ни в чем упрекнуть друг друга.

— Ну так я же скажу тебе, Зигрист, — заговорил Лейхтвейс, — то, что тебе так трудно сообщить мне. Ты можешь не говорить. Скажи мне только, верны ли мои предположения? Не правда ли, в Лораберге узнали, что глава этого маленького городка в Аризоне, человек с такой заботливостью и неуклонной энергией трудившийся на благо своих сограждан, который и днем и ночью заботился о безопасности и благосостоянии людей, доверившихся ему, что этот человек был раньше разбойником и грабителем? Одним словом, мое прошлое стало известно. И эти люди, пришедшие к нам по большей части нищими и бедняками и достигшие под моим управлением некоторого благосостояния, теперь видят повод к восстанию в том, что я, человек, изгнанный из Европы, осмелился сделать им столько добра?

— Ты прав, — проговорил Зигрист. — Тайна твоего прошлого известна всем. И те, которые только что смотрели на тебя, как на божество, удивлялись, восхищались тобой, любили тебя, теперь страшно смущены и требуют разъяснений.

— Они и получат их! — воскликнул с горечью Лейхтвейс. — Пусть приходят, я готов объясниться с ними! Но прежде, Зигрист, мне нужно сказать одно слово тебе. Ты ведь знаешь, что мы дали взаимную клятву никому, ни при каких обстоятельствах не проронить ни слова о том, чем мы были раньше и каким делом занимались. Меня огорчает не то, что я был разбойником, а то, как могли узнать они это? Это печалит меня, и мне хотелось бы, чтобы ты выяснил это. Зигрист, неужели между нашими товарищами нашелся изменник? Неужели один из нас, переживший с нами в Лейхтвейсовой пещере столько радостей и горя, мог оказаться таким низким и вероломным, чтобы разгласить между чужими тайну моего прошлого?